Родилась я 25 декабря 1928 года в деревне Каменка Новосибирской области в доме деда.

До войны Кузбасс и Кемерово входили в состав Новосибирской области.

Мои родители не были сибиряками. Бабушка и дедушка по маминой линии жили в Нижегородской губернии. Бабушка родилась и жила, как теперь говорят, в многодетной семье, и была старшей. Тогда это было обычно для крестьянских семей. В очередные роды ее мать умерла, и бабушка, тогда ещё совсем молоденькой девушкой, оказалась во главе семьи. Должна была вести все дела, растить своих младших братьев и сестер, и потому задержалась в девках, замуж не выходила, пока не подросли её братья и сестры. А когда они подросли – она оказалась, как тогда говорили, перестарком. Все возможные женихи уже были женаты.

Только в соседнем селе один служивый был не женат и посватался к ней. Бабушка говорила, что он был красивый, кудрявый, белый, но не женился в свое время, потому что был военным «фелъдшэром», как она говорила, и домой приезжал только на побывку.

Девушки не очень-то хотели мужа, которого никогда дома не будет. Но бабушке выбирать не приходилось, и она стала женой военного фельдшера Василия. Так оказалось, что, сняв со своих девичьих плеч одну большую обузу, она надела на себя уже другой хомут – стала заниматься мужской работой: она и пахала, и сеяла, и убирала урожай, и по дому все делала. Она вообще всё умела делать, абсолютно всё, даже обувь чинила, валенки подшивала профессионально. Вероятно, было дорого отдавать куда-то, а жили они не очень богато, поэтому и делала все сама. Инструменты у нее все для этого были.

Земли у них было мало, и бабушка кое-как управлялась. Но моя тетушка рассказывала, что уже с восьми лет помогала ей пахать землю. Одной-то ей было сложно – и лошадью управлять, и плуг держать в руках. Тетушка водила по борозде лошадь. Интересно, как она ее водила? Сама маленькая, восьмилетняя… Я так и представляла себе: маленькая девочка с копной кудрявых-кудрявых волос шагает по борозде, перекинув повод через плечо, держит его крепко маленькими ручками у груди, а за ней – лошадь, а за лошадью – бабушка Мария в длинной юбке, и передняя часть подола заткнута за пояс, чтобы не мешался.

Я любила слушать рассказы матери о том, как они жили там, в России. Мне тогда казалось, Россия – это где-то… ооо! – какая-то другая страна за тридевять земель в тридевятом царстве, и все там не так, и все там как-то очень интересно. Я все время просила бабушку и маму рассказать про нее. Мама говорила, что они жили бедновато, земли было мало. А бабушка говорила, что с большим количеством земли они бы и не управились. Землю им не нарезали, потому что в крестьянской общине существовал такой закон: если в семье рождается мальчик, то сколько-то земли нарезают. А бабушка рожала одних только девочек, вот им земли и не нарезали. Но мама говорила, что пусть земли было и мало, они не голодали, потому что никогда зерно не продавали, в отличие от соседей.

Выходило как? Дед присылал им часть своей зарплаты. Этих денег хватало, чтоб заплатить подати, купить керосин, маслице для лампады, соль, ну и оставалось ещё. И бабушка так делала: оставляла денег, чтобы весной девчонкам купить по новому ситцевому платочку к Троице. А другие семьи, хоть у них и мужчина в доме, должны были на все эти нужды продавать зерно осенью. Потому весной и голодно бывало. А нашим – нет.

Обувались-одевались сами. Сеяли лен, потом пряли и ткали полотно. Мама рассказывала, что когда лён трепали, чесали, то отходы не выбрасывали. Немного потрясут, кострика вылетит, а остальное – тоже прядут.

Я загуглила: кострика – это жёсткая часть льна, которая остаётся после того, как его потреплют и почешут.

Грубая такая нитка получалась, и тяжело прясть, остатки кострики пальцы колют, но все равно нитки делали и потом ткали. И полотно получалось тоже очень грубое. Старшая сестра мамина юбку из него сшила, поставила на пол – а она стоит как колокол, такое грубое полотно.

А ели как все: «Щи да каши – пища наша». Мама помнит, что покупали к праздникам всегда головку сахара. Что такое головка сахара, для меня было совершенно непонятно. У нас тогда сахар был комковой.

А что такое «комковой» сахар? Для меня не меньшая загадка сейчас, чем для бабушки тогда «сахарная головка».

Смешно, но головку сахара я увидела первый раз лет в сорок, уже в Москве, в универмаге Ленинград на витрине. Что-то такое конусообразное увидела, подошла поближе, читаю «Головка сахара», и цена рядом. Вот они, оказывается, какие головки сахара были. Может быть, они и не такие были, но я наконец увидела эту головку сахара, которая так будоражила мое воображение в детстве.

Прожили они так до 1918 года. В 18 году дед вернулся из армии. Царская армия распалась, к красным или белым он не примкнул, вернулся к семье. А когда приехал, понял, что такая земля не продержит их, особенно без его армейской зарплаты, и сразу стал собираться – ехать в Сибирь «на вольные земли». Обычно крестьяне по одному не ездили, собирались вместе, кучковались. Несколько семей он собрал, взяли вагон, заплатили за проезд до места, поделили его пополам – отгородили место для скота: для лошадей и коров. Такие вагоны называли еще «теплушками» или «телячьими». А во второй части, поменьше, люди поселились и поехали.

Ехали тяжело и долго. Надеялись, за неделю доедут или за две, а ехали два месяца, потому что беспорядки уже начались и на железной дороге. Иногда загоняли их вагон в какие-то тупики. Мужчины бегали, уговаривали, что-то доплачивали, чтобы опять их прицепили к остальным вагонам. Иногда какие-то чужие люди заглядывали – раздвинут двери вагона, увидят там кучу ребятишек испуганных и женщин – уйдут. Так они доехали до Сибири.

Я уже и не помню, когда я последний раз куда-то ходила, не погуглив предварительно – что это за место, как там вообще и что люди пишут хорошего… Да что там не ходила, я даже чтоб кино посмотреть, сначала непременно трейлер найду.

Так что, как я ни пытаюсь, просто не могу представить – да как же это мои предки просто брали и ехали куда-то, не зная куда. Ведь ни интернета у них не было, ни телевизора даже. Они вообще представления не имели – что это за место будет: какая там будет природа, погода, какие люди. И самое главное – что их там ждет, ну хотя бы примерно.

Так в доме деда остался только дядя Николай со своей семьей. Вот этот дом я и помню. Только не знаю, почему. По всем разговорам, жила я у бабушки. Может, бабушка меня туда уводила, когда болела или куда-то уезжала, или работала когда, не знаю. Только дом этот я хорошо запомнила. Может, еще потому, что в этом доме я и потом бывала, летом в каникулы. Видимо, воспоминания младенческие перепутались с теми воспоминаниями, которые у меня уже образовались после, и позволяют мне сейчас вспоминать все, как тогда было.

Друзья мне часто говорят, что я люблю все объяснять: что такое, да почему так вышло. Вижу, что у меня это наследственное.

Это был обычный дом, каких на селе тогда много было. Окнами обращен в улицу, а сбоку перед сенями крыльцо высокое. Дом из таких больших бревен. Углы крест-накрест выложены, и по этим углам ребятишки быстро-быстро поднимались на крышу. И я даже пару бревен могла осилить, но не больше.

Сени большие, теплые, тоже сложенные из бревен. А из них дверь вела уже в комнату. Большой порог, высокий, как мне казался. Я с трудом его преодолевала, и, когда пыталась перелезть, держалась за косяки дверные. А мне все время говорили: «Не держись, не держись за косяки, вдруг кто-нибудь дверью хлопнет, и пальчики тебе отрубит!»

Тогда я садилась верхом на порожек и переползала из сеней в комнату, потому что в комнате порог был еще выше. Вероятно, для того чтобы, когда зимой открывали дверь, поток воздуха холодный, попадая в комнату, не катился по полу, а чуть-чуть был выше, потому что по полу часто бегали и играли маленькие ребятишки.

В первой комнате, она была большая и просторная, сразу слева – печка русская, огромная. Она занимала большую часть комнаты. Сделана она была не из кирпичей, а из глины, и немножко была пологая. Потом выступ вначале был, который помогал на печь взбираться и зимой туда ставили валенки сушить. И были небольшие выемки, как пещерки. Туда тоже зимой пихали вещи для просушки – варежки да портянки. Ну, и взбираться по ним было хорошо на печку. Даже я сама могла залезть. Тем более, печка немножко была пологой. Еще под печкой выемка была – там лежали ухваты разные, кочерги, чугунки стояли большие и сковороды.

А с другой стороны, прямо от дверей почти, ну, может, полметра отступив, начиналась широкая крашеная лавка. Она шла до угла, потом поворачивалась, и перед дверью в горницу обрывалась. Потом дверь – и снова лавка. Опять она шла до угла, поворачивалась, перед окнами проходила и еще раз поворачивала, и перед самой русской печкой тоже обрывалась. Вот такая огромная, широкая, крашеная желто-коричневой краской лавка. На той части лавки, что после угла поворачивала и шла до самых дверей – она была самая широкая – обычно ребятишки играли.

Еще на этой лавке стояла шайка, а над ней – умывальник такой с гвоздиком. Под этот гвоздик ударишь снизу – вода льется. Я никак с ним не справлялась, бью-бью, а вода у меня не лилась. Обычно тетя Наташа меня умывала. А за шайкой набиты большие гвозди были, и на них висела, зимой особенно, сбруя и даже хомут. Чтобы если ехать куда-то, то холодный хомут на лошадь не надевать. Летом все это висело в сенях, а зимой – в комнате. И там же висела одежда – в основном полушубки, а под лавкой – обувь, инструменты.

В переднем углу висела икона, высоко висела, на треугольничке таком. И перед скамейкой стоял большой стол, очень длинный стол деревянный, ничем не покрытый, ничем не крашенный, белый, только хорошо выскобленный, его все время скоблили ножом специально. Ну, и перед печкой на лавке квашня стояла и вода, которую можно было пить. А над столом висела такая большая лампа, очень большая. И тетя Наталья иногда там крутила что-то, и тогда свет горел ярко, и тени падали на всю квартиру от лампы. Но обычно она фитиль прикручивала, и лампочка еле горела. И стекло у лампы было большое тоже. Иногда она его снимала, дула в него и терла, потом снова водружала. Все эти процедуры меня страшно интересовали.

Да, еще обязательно нужно сказать о полатях. Полати сразу начинались от дверей, с другой стороны от печки, и занимали больше половины комнаты. Большие полати были, удобные, нам ребятишкам вполне сидеть можно было. Там дети и спали. На эти полати я сама взбираться не могла. Правда, расстояние между печкой и полатями было небольшое. Другие ребятишки, мои братья двоюродные, и даже Иван – мой ровесник – очень просто туда взбирались. Иван как-то ногой упирался в дверь, в косяк верхний, и просто, как ящерица – раз – и уже там. Но мне казалась эта щель непреодолимой. И всегда, когда ребята сидели на полатях и играли в Акулину, я с тоской смотрела туда, а пробраться не могла, пока кто-нибудь из взрослых не замечал, и не пересаживал меня на полати. А когда ребятишкам надоедало играть, они так же быстро оттуда убегали. Иван таким же образом – через дверной косяк, а остальные, что были постарше – они как-то цеплялись руками за край полатей и спрыгивали вниз. А я опять сидела на полатях и ждала, когда кто-нибудь меня оттуда снимет.

Как мы питались? Мы сидели за этим общим столом, причем дядя Николай под иконой. А мы, ребятишки – с противоположной стороны. И не только четверо нас было. Иногда приходили дети дяди Гриши, их тоже сажали за стол. Получалось, весь стол облеплен ребятишками.

Я почему-то запомнила, как на стол иногда ставили, мне тогда казалось, огромный горшок с картошкой, заправленной шкварками. Ну, просто картошку варили в мундирах, потом ее чистили, потом толкли, потом заправляли шкварками и ставили в печку, где она тушилась, томилась со шкварками. И, вот, всем ребятишкам очень хотелось эту шкварку поймать из горшка. Он один стоял на столе, и они все вокруг этого горшка. Они его приподнимали, чтобы туда заглянуть и шкварку поймать, а дядя Николай им грозил ложкой. А я не любила шкварки, вообще жирное не любила, но и мне хотелось достать эту шкварку, но я боялась ложки дяди Николая. Хоть за все время и не видела, да и не мог он достать никого из нас ложкой.

Бывали дни, которые казались почти праздниками. Это в теплый зимний день открывали погреб. Тут целая история: надо было с погреба сгрести снег, потом крышки убрать, там на крышках еще что-то накрыто было. Наконец, из погреба извлекали капусту соленую, огурчики. А, главное – свёклу, картошку, брюкву, репу. Они были такие свежие, сочные, хрустящие, что мы с удовольствием грызли и морковку, и брюкву, и особенно репу. А потом, тетя Наталья чистила их, набивала в большую чугунку и ставила в русскую печку, они там парились, и называлось это «парёнки». Потом нам, детям, ставили на стол эти парёнки. Я их абсолютно не любила, я любила сырые овощи и никак не хотела есть парёнки. И хотя я была маленькая, но, наверное, уже как-то умела хитрить, – я брала одну парёнку и ела её, ела-ела-ела-ела эту парёнку, пока дети не сметали все остальное.

Ну, что еще рассказать, как играли? Я уже сказала – в карты. Сидим на полатях, играем в карты, в Акулину. У меня все карты из рук сыпятся. Акулиной, конечно, всегда была я, так получалось. А зимой, когда коровы рано телились, теленка в дом вносили и туда же, вот к скамейке большой при входе, привязывали. Телёнок хотел играть, тряс головой, мы все вокруг него прыгали, тоже развлекались. Но, особенно, когда рано ягнились овцы, ягнят приносили в дом, потому что на холоде они совсем не выдержали бы. Такие маленькие, такие симпатичные, бегают тонкими ножками, стучат, блеют, ну, мы ловим их, гладим, конечно, тискаем.

Тут у меня два воспоминания есть. Одно такое очень, как сказать, хорошее что ли. Теленка кормили молоком, поили, вернее. Тетушка поила молоком. Она молоко наливала совсем маленькому теленку в ведро, и туда руку опускала и палец кверху поднимала, он ловил за палец и начинал сосать. А мы стояли все и смотрели. И вот тетушка мне и говорит: «Ну давай твою ручку, давай». И взяла мою руку, опустила в это молоко, я пальчик высунула, и вдруг теленок там фыркал-фыркал и нашел мой палец, мягкими губами зажал его и стал чмокать и сосать. И какое-то совершенно необъяснимое блаженство разлилось у меня по всему телу, как-то мне стало очень весело, я стала какая-то просто счастливая, что он сосал мой пальчик и вместе с пальчиком сосал это молоко и чмокал, и я так весело-весело засмеялась, и все засмеялись. Я это ощущение теплоты, какого-то необъяснимого счастья, которое охватило меня, запомнила на всю жизнь.

А второй случай был для меня очень страшный. Я проснулась на печке и уже собиралась слазить с неё, выглянула и увидела: под полатями на веревке висел ягненок вниз головой, шея у него была перерезана, а под ним стоял стул с какой-то посудой, и туда сливалась кровь. Мне стало так страшно, так страшно, что я скорее-скорее забралась опять на печку да подальше, за трубу, укрылась с головой дерюжкой и лежала, стараясь прямо не только не шевелиться, а даже и не дышать. Я не знаю сколько я там пролежала. Потом кто-то позвал: «Валентина!» Почему-то меня все звали Валентиной в детстве, все звали. Вероятно потому, что меня отец звал «Валентина». Мама звала «дочь», а остальные все тоже – «Валентина». Мне четыре годика, а я – Валентина. Так вот снизу говорят: «Валентина что-то не встает». Ну, и поднялся кто-то, меня сняли. Я посмотрела кругом, ничего уже не было. Может, и показалось мне это все, не знаю. Только впечатление было страшное.

Вот так жила я у дяди. Иногда приезжали отец с матерью. Это было очень интересно, когда они приезжали. В гости приходило к дяде много мужиков соседних, они все сидели за столом и говорили. Я, конечно, ничего не понимала, но одно слово постоянно слышала: «колхоз-колхоз-колхоз».

Оказывается, у них стали организовывать колхоз, а дядя никак не хотел вступать, и многие мужики не хотели вступать в колхоз, а отец, интересно, он их уговаривал вступить в колхоз, читал им газету, они удивлялись. Ведь он уехал в город безграмотным парнишкой. Ну что там, ему двадцать лет было. А сейчас он уже читает газету и что-то им растолковывает, хотя это конечно не была его обязанность, он был просто посторонний человек здесь.

Они так жарко это все обсуждали, и мне все это было совершенно непонятно. Но я с удовольствием смотрела на них, и мне очень нравился мой отец. Он очень сильно отличался от мужиков, которые приходили. Они все были бородатые и лохматые, а он был хорошо причесан, в чистой рубашке выутюженной и бритый. И мне казалось, он самый красивый. И мама тоже. Тетя Наташа была в темной длинной юбке, в такой же темной кофточке, в платке, завязанном назад по-бабьи, по-деревенски. А у мамы была копна красивых, темно-русых кудрявых волос, чуть-чуть с бронозвым отливом. Маленькая, но красивая косыночка на шее, платье с напуском, чуть закрывающее колено. Мама казалась такой красивой.

И вот, мы все ребятишки лежали и смотрели на взрослых, слушали их, ничего не понимая. На полатях был такой большой брус высокий по краю, чтобы дети не скатывались. Мы на него руки клали и смотрели на то, что делается там внизу вокруг стола. Одно было плохо – мужики все курили. Дыму было так много, что тяжело было дышать. Но самое главное, этот брус был старый, деревянный, наверное, от тепла он растрескался, там было много щелей. И эти щели были густо заселены тараканами. Наверное, дым и тараканов беспокоил. Они высовывали из расщелин свои мордочки с блестящими глазками-бусинками и шевелили усами. Эти усы приводили меня буквально в ужас.

Я отодвигалась вся от этого бруса, а Иван говорил: «Ты что?» Я молчала, потому что, если бы я сказала, что тараканов боюсь, ну, тут бы столько было хохота. Я знала. Он всегда меня задирал. А когда очень сильно задирал, то Павел, старший, давал ему подзатыльник, и тетя Наталья, когда слышала, ругалась, говорила: «Не тронь ее, не обижай, она маленькая, она девочка». Это я постоянно слышала, что я маленькая, и что я девочка, и что я должна быть на каком-то особом положении.

А потом меня родители забрали к себе. Но не в Прокопьевск уже, а на новую шахту – в рабочий поселок Бабанаково. Им там дали комнату, или даже квартиру из одной комнаты, в бараке на втором этаже. Это было длинное такое помещение из досок. С двух сторон ставились доски, потом между ними что-то засыпали, штукатурили – это сам барак. А комнаты и квартиры друг от друга отделялись в один ряд досками только. И вот такую квартиру получили мои родители. Главное, в поселке был садик, куда можно меня устроить.

И меня устроили. Но я никак не хотела туда ходить, ну, никак не хотела. В деревне, когда я жила у бабушки, я вообще была у неё одна. И у дяди тоже – Валентина маленькая, она девочка, её не обижайте и не трогайте, и не толкайте, и вообще все ей отдайте, что можно отдать. А здесь дети со мной совсем не считались. То есть, что значит не считались? Ну, стоим мы в строю, все толкаются, могли в спину толкнуть, могли локтем двинуть. Меня это все смущало, я не могла отвечать тем же, прост не могла, и никак не хотела туда ходить. Я так горько плакала, что мама решила меня дома оставлять. Они с отцом старались в разные смены работать, чтобы только меня поменьше одну оставлять, но все равно оставляли.

Мама без конца боролась с тараканами и клопами. Боролась, но всё безрезультатно. По утрам она поднимала на мне рубашонку, показывала отцу и говорила: «Смотри, она опять вся искусанная!» Я не слышала, как меня кусали клопы, но, когда мои родители уходили, мне абсолютно нечего делать было. Игрушек особо никаких не было, хотя мама пыталась мне какие-то куклы из тряпок сооружать, но я на них внимания особо не обращала.

Я не знаю, сколько я таким образом прожила. Это я уже что-то запамятовала, абсолютно не помню, как выбралась оттуда, из этого барака. Собственно, барак я и не помню, помню только щели в комнате, где мы жили. Они были большие, я могла пальчик просунуть, и вели в другую комнату. Были еще сучки, которые выпадали и в них тоже можно было заглянуть. Я пристраивалась и смотрела в эти щели и отверстия, что там делается. Но доски были довольно толстые, и я ничего не видела. Вот. Больше, пожалуй, ничего и не помню.

Хотя сами бараки помню хорошо, потому что позднее я много-много лет ходила мимо них в школу. А во время войны в одном из бараков размещались классы школьные, и на втором этаже я училась в седьмом классе.

Одно могу сказать – в деревне все дома, в которых я жила, были добротные, хорошие. И бомжей в деревне не было. Первое, что нужно было делать, попадая в деревню – это, конечно, построить дом. Возможности такие тогда в Сибири были. Бел лес, было место. Ну, и все дома были все какие-то… Несмотря на то, что каждый строил свой дом сам для себя, они все равно были как бы типовые.

Вот это крыльцо, обязательно некрашеное, белое, всегда чисто вымытое. Сибиряки очень соблюдали чистоту, и крыльцо должно быть абсолютно всегда белое, чистое и некрашеное. Его скоблили-скоблили все время таким ножом специальным, рубанком. Или, значит, голяком. Голяк – это веник березовый, который весь уже обтрепался, там нет листьев, нет мелких прутиков, а только конец остался грубый. Вот этим голяком скоблили с песочком и промывали. Поэтому, и полы были некрашеные, и крыльцо было некрашеным. А вот лавки, окна были крашеные.

Ставни были тоже самое, разные: у кого-то крашеные, у кого нет. Ставни, правда, обычно не закрывали, только когда было очень уж морозно или очень большие ветры, то закрывали. А обычно ставни держали открытыми. Ну, у людей побогаче дома были получше в том плане, что отделаны получше. А вообще-то все равно какие-то были типовые.

Можно даже сказать, квартирный вопрос в сибирской деревне был решен. Все жили в своих собственных домах. Тем не менее, молодые люди, покидали дома, уезжали, и на новом месте уже жили как придется.

Бабушка всю жизнь, сколько я её помню, что-то новое изучала. И в книжных новинках разбиралась и в политике ориентировалась, а после восьмидесяти даже интернет освоила.
В этой главе она рассказывает, откуда у неё взялась эта тяга к познанию.

Обычно мама была на работе в две смены, а отец и в три смены. И бывало так, что совпадали вечером смены отца и матери. И мне вечером приходилось оставаться одной. Правда, днем я почти всегда была у тети Нюры с двоюродным братом Михаилом и двумя сестрами. Общалась и играла, и меня и кормили там, конечно, и все. А вечером меня все-таки отправляли домой.

Почему? Потому что родители мои придут домой уже после двенадцати, а тетушка с нами со всеми провозится весь день, ей-то тоже уже хочется отдохнуть, поспать. Это большая работа – возиться с ребятишками. Муж у неё тоже шахтер, еще и приготовить надо, и постирать, и прибрать. Поэтому меня часов в восемь-девять отправляли домой, и я должна была лечь спать.

Я закрывалась, уже сама умела закрываться на ключ. На ключ я закрывалась так: становилась на стул и закрывала верхний ключ, точнее крючок, а внизу я доставала и так закрывала. На два крючка закрывала, чтоб основательнее было. А мои родители приходили и умели открывать.

Во-первых, перед дверью были еще маленькие сени и там крылечко, а под крыльцом – такая металлическая полоска. Вот эту полоску брали, дверь немножко приоткрывали, она становилась слабее, и просунут полоску, вверх ударят – крючок соскочит. Вот такая система была закрывания-открывания дверей.

Но мне все равно было страшно, помню, как было страшно. Особенно, когда проходил поезд. Он не так часто проходил, этот поезд ходил только к шахте, чтоб погрузить уголь и везти на станцию. Но когда он шел груженый углем, то даже домик наш немножко дрожал, потому что слишком близко стоял от железной дорогой, и, самое главное, что поезд шёл как раз под горой, на которой стоял наш дом. Окна от этого дребезжали очень сильно. И когда дребезжали окна, мне было очень страшно. Я бежала тогда на кровать родителей и укрывалась там одеялом с головой.

А однажды днем, когда окна так задрожали, я подошла к окну и думаю: почему же они так дрожат, так дребезжат сильно? Я надавила на стекло, оно перестало дребезжать. То есть то окно, на которое я надавила, оно не дребезжало. И я подумала, что надо бы, чтобы оно не дребезжало, а то оно меня очень сильно пугает. Я пошла в кухню, поискала щепочек, принесла, и попыталась засунуть в щелочку между окном и рамой, чтобы окно не дребезжало, но у меня не получилось, конечно. Не сумела я этого сделать, так щепочки и остались.

А вечером я уже почти спала, и вдруг услышала разговор родителей. Мама говорит: «Подойди-ка сюда, подойди, посмотри». Отец подошел. Она говорит: «Смотри, что это Валентина делала». Они увидели. Отец тоже удивился, говорит: «Подумай-ка, такая маленькая, а сообразила». Я впервые это слово услышала – «сообразила». А мама, смеясь, говорит: «Она-то сообразила, а ты то до сих пор не сообразил, окна дребезжат». А он говорит: «Да, я думал, к осени замазкой замажем и перестанут дребезжать».

И вот это первое «сообразила» меня даже как-то немножко мучило: «Почему я соображаю?». Вот, например, что-то там закатилось под кровать, и не могу достать. Пошла, палку взяла и вытащила. Меня стала донимать эта мысль. А как это я вдруг? Почему это вдруг? Как так случилось, что я сообразила, что нужно пойти взять палку? Вот, как это случается? Я это хорошо помню. Мне лет пять было, а меня вот это уже начинало занимать: как же работает наш мозг или там что-то. Я ведь и не совсем понимала, что такое мозг.

Или, например, эти злополучные два крючка. Я всё время ставила стул, чтобы и закрыть, и открыть. Когда кто-нибудь приходил, например, тетя Нюра, или ребятишки, или мама с папой, и стучали, говорили, что это мы, я подтаскивала стул – а иногда он так и стоял там – забиралась и открывала. Но однажды на стуле что-то лежало тяжелое, а мне надо было открыть, и я покрутилась-покрутилась и увидела палку. И я взяла и толкнула палкой этот крючок, и он соскочил. Дверь открылась. А я не понимаю: как это я додумалась палкой поднять крючок? Конечно, в это время дети многое уже умеют. Но то, что я умела или не умела, меня не смущало. А меня смущало, когда я что-то вдруг могла сделать не так, как я обычно делала, а по-другому. Вот это меня очень озадачивало и интриговало.

Родители иногда задерживались на работе – они всё учились до бесконечности. Поэтому даже когда у них не было вечерней смены, часто их не бывало дома. Отец ведь ушел на производство – ему было двадцать лет, даже не было еще двадцати лет – абсолютно безграмотным парнем из деревни. Мама была грамотная, потому что отец её (то есть, мой дед), когда уезжал в Томск лечиться – откуда он не вернулся, «сгинул», как говорила бабушка – уходя, много говорил раз бабушке: «Мария, учи девок, учи при первой же возможности». Ну, а как учить? Школы в деревне не было, и девок особо и не учили.

Но потом, когда установилась уже Советская власть, прислали учительницу в деревню. Ну, человек пятнадцать набралось учеников всех возрастов, от десяти до пятнадцати лет. Кто-то уже немножко грамоту знал, кто-то где-то учился – много же было всяких переселенцев, а кто-то совсем был безграмотный. Родители нехотя пускали детей в школу – потому что работа была дома сельскохозяйственная. Вот учительница и учила индивидуально практически. В классе бывало иногда десять-пятнадцать человек, а иногда восемь, а иногда пять, когда как.

Мама моя посещала все уроки, но учительница то занималась с теми, кто ни а, ни б: одних грамоте учила, других читать, третьих складывать, умножать и делить. И мама рассказывала, что она успевала везде нос сунуть: и тех послушать, и с теми поработать. И вскоре она освоила и грамоту, и счёт – то есть, овладела всеми теми премудростями, которым должна была их научить эта учительница. И учительница сказала моей бабушке, что девочка очень способная, а сейчас в городах открываются училища, которые из грамотных девушек готовят учителей для начальной школы, потому что учителей не хватает, и вам надо послать туда девочку учиться. «А я с ней позанимаюсь», – говорила учительница, «Подготовлю, чтоб она не была отстающей». Но где там? Куда отпускать? Для этого надо как-то нарядить девочку, одеть, обуть, да и помогать потом нужно. Куда там, бабушка, конечно, не потянула бы.

А в это время прислали к ним в деревню нового лесничего. У него в лесу был хороший дом. Приехала жена с ребенком, и понадобилась няня для ребенка. Лесник обратился к священнику в той деревне, нет ли какой-нибудь девочки смышленой, которая могла бы помогать возиться с ребенком за какую-то там плату. А так как священник всех знал в деревне, а мама ещё у него пела в хоре, поэтому он порекомендовал, мол, обратитесь к Марье Петровне, может, она свою младшую дочь и отдаст вам».

Ну конечно, бабушка согласилась, как же. Во-первых, там она будет накормлена и напоена, как бы лишний рот с рук долой. Во-вторых, еще и какая-то плата будет, поэтому ни о каком продолжении учебы не было разговора, и мама пошла – как она говорила позднее – в домработницы, потому что работала она там не только нянькой. Всё, говорит, делала: и убирала, и стирала. Но она увидела там быт другой, иной, чем у неё был. Это был дом интеллигентных людей, и она многое оттуда потом переняла и перенесла потом в свой дом – дом, где жила семья рабочих. От нечего делать лесничиха ее учила французскому языку, и что меня страшно удивило позднее уже – я тоже в университете учила французский – мать всего-то пару десятков фраз выучила, но помнила их потом до конца жизни и очень хорошо произносила.

Так вот, мама на производство уже пошла грамотная, а отец – совершенно безграмотный. И мама рассказывала, что, когда они в начале в Прокопьевске работали, было очень тяжело. Он работал в шахте, причем на самой-самой такой простой работе. Говорили, чуть ли не какой-то пыленос. Что это такое, я не знаю. Была ли такая должность, или это была шутка такая. А мама работала на поверхности, на стройке. Говорит, натаскаешься там этих кирпичей, глины, намесишь-намесишь, устанешь, пока там вымоешься, придешь, ужин приготовишь какой-никакой, поедим, а спать хочется, и спит.

А отец еще и на курсы идёт ликбеза. Но он не все там понимал сразу, не все усваивал. Придет, а она говорит: «Я сплю уже!» Понятно, устала, молодая еще совсем была – семнадцать-восемндадцать лет. А он её будит: «Ну, какая это буква, а сколько это будет, а как написать эту цифру, а как сложить это в столбик?» Конечно, счет он знал, все христианские дети считать умели, но как записать этот счет, и как складывать его, – этому он учился. До конца учился, все время учился. И поэтому, когда мы уже в Осинниках жили, он к этому времени хорошую школу прошел шахтерскую, и был уже хорошим шахтером, забойщиком был, хорошие деньги зарабатывал, но учиться продолжал. Всегда, вот какие бы курсы ни организовали, обязательно пойдет. И политграмоте учился, и по угольному, горному делу. И лекцию какую-то там привезли и читать будут. И кино никогда не пропускал. А в кино всегда меня с собой брал.

Помню первую игрушку, которую мне купила мама. Ведь не покупали их не потому, что денег не было. Просто не привозили игрушки эти. Что-то отец иногда делал сам для меня. Михаил, братишка мой, был мастер на все руки, он какие-то игрушки мастерил. Но, вот, мама мне купила гуттаперчевую куколку. Совсем маленькую голышку. У ней руки крутились туда-сюда. И лебедя, красивого лебедя. И вот, чтоб мне не было скучно, когда мама уходила надолго, она возьмет, нальет тазик воды, на стол в кухне поставит и лебедя туда пустит плавать, или щепку туда положит какую-нибудь, и на неё эту голышку посадит. И вот я гоняю этого лебедя по воде туда-сюда, слежу за голышкой, как она плавает. Вот, собственно, все мои игрушки были.

Еще была одна книжка, валялась она в доме, ну, не то что бы валялась, была одна книжка. Одна-единственная, отцовская, по политзанятиям, на такой вощеной бумаге. Обложки у нее уже не было, зато было много картинок. Но картинки были такие… Или рабочие со знаменами идут, или рабочие в цехах работают, или кто-то с трибуны выступает. И одна была картинка очень страшная: повешенные негры с высунутыми языками. Картинка была такая страшная! Я знала где она, ведь часто эту книжку листала. Больше-то мне было нечего делать, когда я была одна. Игр особо не было, игрушек тоже. Я уже знала, где эта картинка, и поэтому я пальчиками несколько страниц сразу подцепляла и переворачивала так, чтобы ту картинку не увидеть.

Иногда приходили к моему отцу друзья вечером, такие же молодые рабочие. Приходили, чтобы позаниматься своим горным делом, разобраться в каком-нибудь уроке. Мама обычно варила картошку в мундирах, заваривала морковный чай. Хлеба, конечно, не было, да никто и не стал бы брать, потому что карточная система была, карточки у каждого свои. И после такого немудреного ужина они садились заниматься за стол, который прям был за стенкой от моей кровати. Вот стенка на кухню, а за стенкой прям стоял вот этот стол. Там, вокруг него садились молодые парни и начинали разбирать свои угольные дела. Ну, мне это было не очень интересно, я немножко слушала, а потом засыпала.

Но иногда они читали книжки. И первое мое знакомство с художественной литературой началось через чтение вот этих рабочих, в частности, моего отца. Он уже читал, был более грамотный, чем они. Более-менее терпимо даже читал, правда, тоже иногда по слогам, отдельным словом. Но все равно, прочел по слогам, а потом – целое предложение. То есть, очень хорошо для меня, всё понятно, за стеной всё было слышно.

И вот, читали они как-то «Кавказского пленника» Льва Николаевича Толстого. Я слушала, затаив дыхание, особенно там, где с этой девочкой были дела. Ну, когда там Жилин и Костылин побежали, это несколько вечеров они читали, долго, почитают-почитают и устанут, а я жду-не дождусь, когда будет следующий раз. Что-то мне кого-то там было жалко, и я так плакала, но, чтобы меня не слышали. Затыкала рот одеялом, чтобы не слышал никто. А мама в это время уже все дела на кухне сделала, мужчин покормила, чаем напоила, и уже скорее спать, и вдруг что-то заподозрила, заметила, что я всхлипываю. Подошла ко мне, а я вся в слезах. Она вышла и говорит: «Хватит-хватит, у ребенка уже истерика». Ну, все собрались быстренько и ушли, но это я запомнила. Такое сильное впечатление на меня произвело это толстовское произведение! Вот такое было первое мое знакомство с великой русской классикой.

Ну, вот так жили. Мама тоже учиться пошла, в техникум торговый. Ну, и у неё хорошо всё получалось, и, в конечном итоге, она этот торговый техникум закончила.

В городе Осинники мы не так долго жили. Чуть больше двух лет, но почему-то этот период своей жизни я очень хорошо запомнила, мне кажется, что я чуть ли не по дням могу рассказать очень много о себе, о своих родителях, о тех людях, которые рядом с нами жили, я помню буквально то, что не должна помнить, разговоры взрослых… Почему так вдруг все это осталось в моей памяти?! Кажется, я даже запахи помню, какие окружали меня. Вероятно, очень резкая смена жизни: то, как я жила у бабушки, у дяди Николая в деревне, и как я теперь жила в городе.

Там я окружена была таким вниманием и заботой повседневной, можно сказать, ежеминутной, ежесекундной… Никогда не оставалась одна, постоянно была под присмотром не только взрослых, но даже и детей, а здесь я была полностью свободна, абсолютно, и целыми днями, как мне казалось, я была одна. Одна, в пустой комнате, и не только днем, но и даже поздно вечером и ночью, и мне было очень страшно. И вот это моё новое состояние, это одиночество, заняло мой ум, тем, что меня окружает. И этот страх заставил меня острее воспринимать окружающий мир. Поэтому, должно быть, я так много запомнила с того момента.

Ну, конечно, я не была круглые сутки одна. Рядом за стеной жила семья моей тетушки, я часто бывала с ними, большую часть дня на самом деле. Но те часы, когда я оставалась одна, мне казались бесконечными, длинными. И я переживала постоянно какое-то состояние страха, а чего боялась – сама не знала. Ничего конкретно не боялась, а просто боялась, вот был страх и всё! Особенно вечером, когда мама и папа работали во вторую смену, тётушка меня приводила и говорила «укладывайся спать». Я закрывала дверь, пыталась спать, но не всегда это у меня получалось, и я постоянно боялась.

Вот мама как-то пыталась снять с меня этот страх, говорила, что бояться ничего не нужно, что ничего нет такого, о чем в сказках рассказывают: никаких чертей, ведьм и нечистой силы нет. Моя мама в общем-то была довольно верующим человеком, конечно, не как это сейчас говорят, воцерковленным что ли, тогда и слова такого не было, это же слово теперешних лет. А когда шла мимо церкви, то она заходила, могла и свечу поставить и помолиться. Выходит, она, верующий человек, привила у меня первые, так сказать, зачатки неверия в какие-то потусторонние силы. Вообще ни во что, ни в чёрта, и в бога. В общем, заложила в меня основу материалистического мировоззрения и атеизма.

Тетушкины слова, а у нее был достаточно образный язык, и она выговаривала всегда четко кому-то что-то или о ком-то, говорила например: «Аа, да у него душу черт еще при рождении уволок» или «да хосподи, что с ним считаться, душу дьяволу продал». Вот мама говорила, никакого черта нет, да и души нет, говорила она, и отец убеждал тоже их, что ее нет, и мама пересказывал немудреные слова деда, о том, почему души нет у человека, мол, вот он, как фельдшер, хорошо знал строение человеческого организма. Там в человеке же все пригнано, один какой-то орган к другому, и никаких там пространств для души нет. Ну никаких! Мол, даже если душа просто дух и воздух – и то, какое-то местечко внутри человека, а такого местечка внутри человека абсолютно нет. И вот это пыталась внушить мне моя мама.

Я росла послушной девочкой, возможно, из-за того, что такая система воспитания была у моих родителей, или никакой системы и не было, а просто они были слишком молоды – но мне никогда ничего не запрещали. Никогда. Никогда никаких приказаний не отдавали. Не помню, чтобы я была когда-нибудь за что-то там наказана.

Ну, мама иногда, конечно, говорила, что можно делать, что нельзя, но это было не как запрет, а как, ну, предупреждение, что ли. Например, когда зимой она уходила в вечернюю смену на работу и оставляла меня одну, она в плиту много угля загружала, дверцу закрывала и говорила, что лучше дверцу не открывать, потому что можешь и не заметить, как уголёк выскочит, и тогда – пожар. Мало того, что сгорит дом, но и люди могут погибнуть.

Или, например, от нас к речке очень быстро можно было добраться, если по откосу спуститься и по другому по откосу взобраться – около железной дороги. Опять мама говорила: так ближе, ясно, но ведь можешь сорваться и выкатишься на рельсы, а оттуда из-за поворота поезд. Ну, я и не карабкалась по откосу. Хотя, может, и потому что я просто-напросто не умела, у меня не получалось. Ну, и боялась я тоже.

Летом мы на улице играли целыми днями. Ну, какие у нас были игры. Около нас протекала канава большая. И на ней много плавало старых щитов. Рабочие новые щита после работы возле канавы ставили, а старые отбрасывали, и они в канаву падали и плавали там. Михаил возьмет эти щиты, один на другой сложит, соединит как-то проволокой, и получался плот. Вот на этом плоту мы плавали с шестом, как будто по морю, по океану, который никогда не видели.

Плавать было не то, что трудно, но опасно. В щитах были дырки, можно оступиться, и нога туда попадает – и можно ее сгубить, подвернуть там. Да ещё на щитах были гвозди. Это, конечно, очень опасная была для детей игра.

Я боялась на эти щита становиться. Мама говорила, что ты одна-то уж не забирайся на щита, если только кто-нибудь будет рядом, а то щит может перевернуться, и тебя с головой накроет. Но я и не одна боялась. И всё равно лезла. Самое интересное – всё равно лезла. Щиты эти тонули, и мы по колено в воде плавали, но, тем не менее, это была одна из самых любимых летом игр.

Но и более опасные игры были. На железной дороге поезд идёт, а мальчишки, и Михаил наш, цепляются за буфера, садятся на них и катаются таким образом. Особенно, когда поезд идёт уже гружённый углем, идёт тихо, а мы (я и Катюшка) бежим за этим поездом. Конечно, никогда мы не пытались цепляться за эти буфера, но, тем не менее, бегали.

Другая боль была у наших родителей из-за вагонеток отработанных. Между железной дорогой и шахтами находилась открытая площадка в низине. И она вся была завалена отработанными вагонетками. Они были ржавые, изломанные, некоторые были с колесами, некоторые – нет. Навалены они были друг на друга как попало, держались тоже как попало. И вот, между этими вагонетками, в самих вагонетках – для нас было раздолье для игры: прятки, догонялки, другие какие-то игры. Даже ребята из-за речки приходили поиграть около этих вагонеток.

Мама опять предупреждала, говорила: «Смотри, они же могут и не прочно стоять одна на другой. Свалится – зашибёт. А самое страшное, если накроет, мы так и не найдём тебя». Но, тем не менее, мы всё равно бегали между этими вагонетками и играли.

Но самая большая забава была, конечно, на речке. Речка как бы отсекала нашу сторону – шахту, эти вагонетки, наши дома на бугре – от города. Через речку был пешеходный мост, а под ним – плотина. И около плотины, внизу, прям под мостом, были доски положены светлые, а в конце, где доски обрывались, струя воды через плотину падала. И для нас было очень интересно пройти около плотины на ту сторону моста и обратно, постоять перед плотиной, посмотреть, как падает вода. Это было красиво очень, такая мощная широкая струя воды. Даже не струя, а такое полотно, светлое как зеркало, над твоей головой проносилось, и падало куда-то в обрыв на камни. И брызги от камней, водяные, летели во все стороны, и в солнечный день это было очень красиво.

Мы проходили около самой-самой плотины, и воды практически там не было, на нас почти вода и не падала, но столько было водяной пыли, что буквально через минуту, через две, мы промокали уже полностью. А ниже эта струя водяная, разбивалась о камни, разлеталась в разные стороны, образуя множество ручейков. Они сливались и соединялись в одно небольшое русло, речушку. Она была неглубокая, ну, по колено, чуть больше, а там мы днями тоже плюхались, это было лето. Вот, собственно, все наши такие и развлечения были. Иногда даже жестокие были развлечения, я помню один случай, который долго-долго потом мучал меня.

К моей тетушке в кладовую повадилась крыса. У ней там в бочке какое-то зерно было. Вот, крыса и повадилась, зернышко жрала-жрала, а Михаил – придумщик всегда был такой – решил эту крысу поймать. Собрал нас и сказал, что нужно караулить всем. И вот, мы все по очереди, сидели в этих сенях, даже не в кладовой, и караулили эту крысу, когда она заберется туда в эту бочку.

Он приспособление там приладил: надо было дернуть за верёвочку, чтобы крышка закрылась. Мне было очень страшно сидеть в этой кладовой, просто очень страшно. И нужно же случиться – именно в моё дежурство эта крыса пришла, прибежала. Я только увидела, как хвостом она вильнула и в бочке оказалась. Я закричала, дёрнула за верёвочку, крыса была поймана.

На завтра друзья Михаила пришли из-за речки. Крысу решили казнить. Поймали её, перевязали верёвочкой такой шерстяной, и поволокли на гору. Там собрали хворост, развели костер, и решили её на костре сжечь. Ну, за веревочку, они бросили её на костер, верёвочка вспыхнула, крыса заверещала, и стремглав пронеслась мимо нас куда-то, мы даже все растерялись. Я ведь тоже пошла со всеми вместе. Потом мама мне выговаривала:

– Зачем ты с ними пошла?
– Не знаю, пошла, вот.

Но как же мне эту крысу было жалко. Она убежала, а я думаю: «Наверное, ей очень больно». А ребята говорят: «Ну всё, теперь она больше не придет, весь свой выводок уведёт куда подальше». Крыса действительно больше не пришла, может, сдохла.

А я долго переживала, долго-долго она стояла перед моими глазами. И я всё думала: «Ведь именно я её поймала-то, в моё дежурство она пришла в эту бочку…»

Зимой, на нашем бугре было много-много снега. С горы снег летел-летел, и наметало большие сугробы. Но – самое интересное – перед нашим домом окна не засыпал. Нескольких метров от окон образовывался сугроб всё выше-выше, стеной прямо. Выше-выше, а около окон ничего не было. А потом образовывался даже какой-то козырёк, и вот мы, ребятня, приходили туда играть.

В этой стене мы всякие пещерки вырубали. Чем вырубали? Шумовки брали с кухни, никаких там лопаточек-совочков у нас не было. А козырёк этот, как только отец его увидит, выйдет и лопатой срежет. А нам так жалко было этого козырька, он так нас хорошо прикрывал, и от ветра, и от всего – от пурги, от бурана, там было так тихо, под этим сугробом. Но отец боялся, что козырёк большой, свалится – не дай Бог – когда никого из взрослых дома не будет, и дети не смогут выбраться из большого снежного кома. Возраст-то какой был у нас? Шестой год мне шёл, Катюшке тоже, Михаилу лет десять, он уже в школе учился.

Дома была ещё одна у меня забава, или не забава, а развлечение. Зимой – я просто никогда больше такого не видела, а может, больше никогда и не присматривалась – такие красивые были узоры на окнах, ну, просто необыкновенные узоры. И я могла часами рассматривать эти узоры. А потом дула – образовывалась дырочка на стекле, лёд теплое дыхание пробивало, и потом от этой дырочки опять образовывались всякие лучики, узоры. В мои одинокие часы это было ещё одно из моих развлечений или времяпрепровождений, не знаю.

В общем вот такие развлечения у нас были и игры. Не мудреные, но интересные и иногда очень опасные.

Время было трудное, 1932-33й год. Карточная система была. Но я не помню, чтобы я голодала. Но что ели, что мама готовила? Да я как-то и не помню её у плиты. Вероятно, взрослые в рабочей столовой кормились.

Но, вот что помню: как-то мы сидим за столом, а на столе – четвертинка с молоком. И я такая радостная, что увидела это молоко, как тогда у нас говорили – чекушку. Стоит эта чекушка, а отец взял, отвлёк меня, что-то показал, и что-то я посмотрела туда-сюда, а чекушка исчезла со стола. И я так огорчилась.

Нет, я понимала, что это шутка отца, что это так он меня разыгрывает, что молоко появится, но – а вдруг не появится. И это особенное вот такое чувство, этот страх, что исчезнет эта чекушка, вероятно, настолько отразился на моем лице, что папа засмеялся, а мама заругалась: «Ну что ты ребёнка расстраиваешь?»

И четвертинка снова оказалась на столе. Я схватила её, потащила к своему краю и обхватила двумя руками и опять вызвала хохот у всех, и я сама засмеялась, потому что так радовалась этой четвертинке молока, которая оказалась на столе.

Вероятно, всё-таки, жилось тогда трудно, и четвертинка молока была, выходит, редкостью.

Но я этого совершенно не помню. К тому же моему одиночеству в доме совершенно неожиданным образом пришёл конец: отец притащил щенка, маленькую, толстобрюхую собачонку рыжеватого цвета с ушами почти что до самой земли. Я так обрадовалась, и вечером, когда я вместе с Томкой – мы так называли собачонку – приходила от тети Нюры домой, я спокойно ложилась в постель, забирала её к себе под одеяло и совершенно ничего уже больше не боялась.

Мама говорила: «Что ты её под одеялом держишь? Она блох тебе напускает». А меня блохи совершенно не пугали, какие там блохи. Но Томка так быстро росла, что через некоторое время уже не умещалась на моей маленькой кровати. Это, оказалось, большая хорошая охотничья собака была.

На нашем бугре случались разные события. Однажды вдруг арестовали нашего соседа – он был управляющий шахтой. Фамилия у него была Шахнович. Все наши взрослые тяжело это переживали. Мужчины замолчали, не разговаривали. Зато тётушка без конца говорила на эту тему, и тоже страшно переживала арест Шахновича, с которым была дружна. Причём, она откуда-то всё знала.

Когда после ареста жена ребятишек забрала с города, тетя Нюра очень возмущалась: «Подумать только, ведь Герка-то от отца отрёкся. Ну понятно, что эта вертихвостка-жена отреклась, но ведь Герка-то – он сын его, и так его отец любил, а он от него отрёкся».

Слово «отрёкся» для меня было совершенно непонятно, как и «тюрьма, арест, арестант». Хотя слово «арестант» я и слышала: тётушка на своего сына Михаила – который был озорник, выдумщик, изобретатель – после очередной выходки часто говорила: «Арестант! Острог по тебе плачет…» Ну, тогда я понимала, что это то же, что хулиган, только чуть-чуть лучше – потому что тётушка это с такой интонацией говорила, ну, не злой.

Но в связи с арестом нашего соседа и постоянными разговорами об этом, я всё-таки поняла, что такое «тюрьма», «арестант», «арестовали». Но только, если раньше я думала, что арестант – это скорее всё-таки хулиган и нехороший человек, то после ареста нашего соседа, которого я никак не считала хулиганом, я поняла, что не все арестанты – обязательно плохие люди.

А вот слово «отрёкся» так и осталось непонятным. А всё, что было мне непонятно, надолго застревало в моей голове. Я часто не задавала вопросов, когда мне что-то было непонятно, а пыталась это запомнить. В моих мозгах это крутилось-крутилось, а потом как-то само собой разрешалось, я начинала понимать, что значит то или другое слово. А слов на меня навалилось такое множество, что, конечно, не всё было понятно.

Ну, во-первых, само слово «шахта», куда мы приехали жить. Всякие там штрейки, булавы, штольни, забои, забойщики, откатчики. Все они обступили меня, такое огромное количество слов, и все они крутились в моей голове, и я пыталась их как-то усвоить и понять. Но поняла одно только, что отец мой – забойщик, и что это самая-самая-самая главная работа на шахтах.

Так получилось однажды, что на шахте он помогал откатчице поднять вагон, в который они забурились – слово «забурились» тоже очень интересное – и повредил большой палец. И врач – слово «врач» для меня тоже было новое, ни о каких врачах в то время в деревне и не говорили – сказала, что она его такого до работы не допустит, и что даст ему больничный лист, и пока она не разрешит, он на работу не выйдет. Отец был возмущён: «Как это? Да что такое большой палец? Да ещё и на левой руке…» Он может работать! Он настаивал. А врачиха ни в какую. Скандал такой вышел. Наконец она говорит:

- Ну почему вы так не хотите выходить на больничный?

А он ей сознался, что уголь пошёл, что заработки хорошие начались, а ему столько нужно купить, дома ничего нет, а тут он будет на больничном. Ну, тогда ему врачиха объяснила, что он ничего не теряет, потому что больничный ему оплатят. И вот он пришел домой такой возбуждённый, и, я помню, позвали теть Нюру, и все обсуждали этот случай.

Оказывается, что всем, кто работал на шахтах, то ли раньше не платили за больничный, то ли они никогда не болели, потому что были слишком молоды – но только для них это была такая неожиданность, что за больничный тоже платят. И они без конца обсуждали-обсуждали этот вопрос. И отец особенно. Рассказывал, как он сопротивлялся, как врачиха его уговаривала, как она на него даже кричала, и как он на неё кричал. А в конечном итоге – подумать только?! Ну подумаешь, палец на левой руке! Он великолепно мог бы работать.

А деньги, видно, действительно были нужны. Ведь у моих родителей ничего не было, они по углам скитались, ну, что они могли для дома купить? Ничего. У них ничего и не было. А тут уж, наверное, нужно было им что-то и прикупить. Единственная из таких вещей – что ли, дорогих – в то время была мамина швейная машина. Но это было её приданое.

Получила она его таким образом. Давным-давно, когда она была маленькой девочкой и работала прислугой у лесничего, там телёнок заболел, тёлочка. Совсем сдыхала, и её уже не пытались спасти. А маме стало жалко эту тёлочку, она стала за ней ухаживать, чуть ли не через силу кормить, укрывать. А то она вся дрожала от холода, какое-то, наверное, воспаление было. И телёночек этот ожил. Тогда хозяева так ей сказали: «Ну, что ж, ты подняла эту тёлочку на ноги, вот, и бери её”.

Из тёлочки выросла хорошая тёлка такая, красивая. Её продали и на эти деньги купили швейную машину. Хоть мама ещё была маленькая, но бабушка сказала: «Тебе в приданое». Таким образом у мамы оказалась швейная машина.

И это было единственное, что было из вещей, скажем так, ценных, в нашей комнате. Остальное всё делал отец: табуретки, столы, какие-то там полочки. Всё он делал сам, своими руками из дерева.

Ну, а тут уж они что-то стали покупать – чайники, чашки, ложки, ещё что-то. Я эти покупки, конечно, не помню. Но две помню, потому что их долго обсуждали. Ружьё и часы-ходики.

Ну, ружьё, потому что отец был заядлый охотник. Он это ружье всем показывал, кто приходил к нам домой, щёлкал затвором, рассказывал, что он обязательно будет ходить на охоту. А то как же так, живут у тайги, а на охоту не ходить? И он действительно стал ходить на охоту.

Я помню, раз он пришел и на стол бросил какую-то птицу убитую. Такая жалкая птица, черная, такая длинненькая, ножки протянула, небольшая совершенно, тощенькая. Мать и говорит:

– И зачем ты этого грача убил?

Отец возмутился:

– Какого грача? Это утка.
– Какая утка?! – говорит мать, – грач.
– Это утка! Такой вид утки, чирок называется.
– Чирок! Грач это. Главное – что ты с ним делать-то будешь?

Я не знаю, что они сделали с этим грачом-чирком, только мне тоже, как и матери, было жалко эту утку, такую несчастную, с такими взбитыми перышками. Действительно, лучше бы она там летала, пела или что-то ещё делала. Этот случай я вспомнила, когда прочитала у Тургенева слова Калиныча, который, обращаясь к барину, сказал: «Барин, зачем ты птичку убил?» Я сразу вспомнила и отца, и себя, и эту комнату, на которой был стол, на котором лежал этот чирок-грач.

Ну, а вторая покупка, это были часы-ходики. Их купили на рынке, всё тогда на рынке покупали, на базаре. Они мне показались такими красивыми! Что-то на них было нарисовано, и ещё гиря такая массивная висела. Ну они 2-3 дня походили, а потом встали. Но что самое интересное – починил эти ходики Миша. Он туда заглянул, что-то покрутил, и они пошли-пошли. Ещё немножко времени прошло, и они опять встали. И он взял тогда к этой гире привесил замок, закрыл его сверх гири. И ходики пошли!

Мама меня учила поднимать эту гирю, когда никого нет. Но я должна была для этого подняться на стул, на табуретку – стульев у нас тогда не было – и держать эту гирю одной рукой за цепочку, а другой – тянуть, чтобы гиря поднялась, и часы снова пошли. Ну вот, ходики потому и были заметны, что всё время с ними всякие приключения были.

Я помню, отец и мать пошли на концерт какой-то и взяли меня. На этом концерте меня поразили женщины-певицы. У одной были волосы белые-белые, как сахар, а у другой – черные-черные, как смоль. Мне было очень интересно, разве бывают такие волосы? И весь концерт я наблюдала за ними, за этими женщинами. А какой-то куплетист пел частушки, и все хлопали и смеялись. Один куплет я запомнила:

«Я сегодня на базаре себе часики достала,
Теперь прыгаю вприсядку, чтобы маятник не встал».

Я сразу соотнесла эту частушку со своими ходиками, которые тоже на рынке, на базаре купили, и которые постоянно останавливались – Михаил постоянно там что-то смотрел, куда-то что-то цеплял, и они начинали ходить – и которые нужно было очень, очень осторожно подтягивать, - одной рукой взяться за эту цепочку, а другой за гирю, и тихонько тянуть, потому что если что не так – они опять становятся. Так что эту частушку я сразу запомнила. На всю жизнь, оказывается.

А потом к нам приехал мамин племянник, Ванюшка его звали, молодой парень из деревни. Он устроился туда же, где папа – на шахту, коногоном. Мне сразу получше жить стало, потому что уже так получалось, что, ну, у кого-нибудь вечерней смены нет – или у мамы там, или у папы, или у Ванюшки.

Только для меня он был не Ванюшка. Он вроде бы мой брат, но намного старше. Ванюшкой, как все, я звать его не могла, потому что мне лет 5 было, а ему 20, наверное. Ну, а как же тогда? И как-то невольно, или кто-то так сказал, но стала я его звать «братка». Такого слова-то, по-моему, в русском языке нет.

Братки есть, но это какое-то не очень хорошее слово «братки», а может и хорошее, не знаю. Ну, в общем, я стала его звать «братка». А он работал на шахте, и, наверное, очень уставал после деревни. И очень крепко спал. И вот, например, ему во вторую смену, а дома никого нет, и мне говорят, чтоб я его разбудила, предположим, в 2 часа дня. Я в часах ещё не разбиралась, но вот из-за братки я научилась разбираться в часах: и что такое два часа, и что такое час, и что такое пятнадцать минут.

Потому что он был соня, которого нужно было будить в определенное время. А он не просыпался. А потом проснётся и скажет: «Разбуди меня через пятнадцать минут». И, вот, я должна была усвоить, что такое пятнадцать минут. Это пять, ещё пять и ещё пять. Таким образом, я уже в свои пять лет разбиралась в часах и пыталась его разбудить, чтобы он вовремя ушел на шахту.

Отменили карточки. Мать очень радовалась. Но она радовалась почему? Теперь не надо было эти талоны выстригать, клеить, отчитываться за них, постоянно переживать, там, сойдётся-не сойдётся. Потом, отпускать хлеб тоже очень тяжело. Перевесить нельзя – недовесить нельзя, всё это очень сложно, какой бы ты опытный не был продавец. Всё равно – точно четыреста граммов или восемьсот, или, там, килограмм – очень сложно отрезать. Ну, и начинаются эти кусочки – довески.

Теперь, правда, тоже на руки можно отпускать не более 2 килограммов – такое постановление строгое – но, всё-таки, что значит не более? 2кг 100г, или 2кг 50г – это же не серьёзно. В общем, ей показалось, что работа будет несколько проще и интересней. Но радость была недолгой. Однажды, когда она уже вернулась с работы, приготовила ужин, пришёл молодой человек какой-то, сказал, что её вызывает следователь. Отец было: «Как это? Куда это?! Пойдёт на ночь глядя неизвестно куда». Но она сказала, что она хорошо знает этого человека, и это действительно милиционер, знакомый ей.

Дело в том, что к маминому магазину милиция была прикреплена, во время карточной системы все почему-то к какому-то магазину были прикреплены, и она всех знала милиционеров. Да их и не так много было. Всех знала по именам, да и они её знали хорошо.

Даже такой случай был, когда милиционеры ей подарили какой-то фрукт – лимон или апельсин. Скорее всего, апельсин, потому что лимон мы всё-таки как-то знали, а апельсин… Ну, я-то и не знала никаких ни лимонов, ни апельсинов. Мама этот фрукт принесла домой, положила на полочку, и когда кто-нибудь приходил, она обязательно его снимала, давала понюхать, сама нюхала, мне без конца давала нюхать. Как пахнет! Все помногу раз нюхали этот фрукт, ну, а потом что с ними сделали, съели или не съели, я не помню, но вот такой случай был. Правда, когда мама показывала этот апельсин кому-нибудь, отец говорил: «Да, небось, у спекулянтов отобрали, вот тебе и перепал этот фрукт». Мама на это не реагировала. Но важно, что она всех знала, и её все знали.

И этот молодой человек сказал: «Вы не волнуйтесь, я потому не в форме, чтобы Шуру не смущать». Она же совсем молодая была, ей года 24-25 было. И маму увели на допрос. Вечером она поздно вернулась, очень удручённая, расстроенная. И эти допросы начались довольно частые. Её отстранили от работы, конечно. Она очень переживала. Очень переживала. И все в доме переживали. Вся семья была потрясена.

А нас-то было уже много: и братка с семьей, и нас трое, и все мы переживали. А тетя Нюра без конца плакала, обнимет меня и прям в голос причитает. Отец, правда, сердился и говорил: «Ну, что вы раньше времени хороните! Судья – учёный человек, он разберётся, поступит правильно!» А тут ещё какая-то газета вышла, и там писали, что за спекуляцию очень большие сроки. Хлеб должен был продаваться в одни руки только по два килограмма. И все спекулянты будут осуждены каким-то судом, не местным, якобы, какой-то выездной сессии, и что спекулянты получат по пять лет, а продавец – высшую меру наказания. Тогда это десять лет было.

Но мать особенно была потрясена, когда её вызвали на допрос на очную ставку, и там несколько молодых женщин посадили в ряд и предложили этому спекулянту узнать, кто ему выдал столько хлеба круглыми целыми большими булками, да ещё и целый воз. И он, не задумываясь ни минутки, показал на маму.

Ну, понятно, суд. Настроение у всех было ужасное. Даже дети притихли. Даже маленькая Зина перестала щебетать и смеяться, все ушли на суд. Ну, мама, папа, разумеется, братка и вся его семья, и дядя Саша. Мы с тетей Нюрой только остались, дети. И такое напряжённое состояние, ждём. Наконец все явились с суда. Явились все, в том числе и мама. Все явились такие возбуждённые, говорили, что-то рассказывали, и только мама молчала.

Мама никак не могла пережить всего этого, что с ней случилось. А когда немножко отошла, стала рассказывать. Говорит, когда шёл суд, она ничего не соображала. Её о чем-то спрашивали, она что-то отвечала, но не помнит, что спрашивали, как она отвечала, ничего не понимала. И в таком состоянии отстранённости – как будто не о ней дело идет – продолжалось всё до тех пор, пока она не увидела в качестве свидетеля вредного человека одного.

Это был покупатель, который постоянно её третировал. Всё ему не нравилось, как она делала: то недостаточно отутюженный фартук, то из-под косынки волос выбивается, то во время торговли кому-то постороннему отвечает или смеется. Ну, мама говорила, что она его буквально боялась, когда он появлялся. «Вот какой вредный чёрт!» – она так про себя думала. И вдруг он тут появляется.

Думает, ну всё, сейчас он её и приговорит. И вдруг – ничего не понимает. Этот вредный человек с таким жаром выступает на её защиту, а самое главное – целую кипу каких-то бумаг показывает судье, и судья берёт эти бумаги…

Оказывается, на следующий день после того, как маму отстранили от работы, этот вредный человек увидел другую продавщицу и спросил, в чём дело. Ему объяснили, что, мол, Шуру обвиняют в пособничестве спекулянтам, что она вчера, там, или позавчера отгрузила целый воз хлеба кому-то. Так вот, он несколько дней буквально дежурил в магазине и всех, кто приходил, спрашивал, был ли этот человек в магазине такого-то числа, в какое время он был и может ли подтвердить, что продавец на это время никуда не отлучался особенно надолго. И записывал фамилию этого покупателя, время его пребывания в магазине, и тот ещё подписывался.

Таким образом, у него была куча списков, где не только каждый час, но и каждая минута оказалась под контролем. Тут и свидетели нашлись, что мама в это время никуда не отлучалась, никому ничего не продавала, не отдавала и всё время была в магазине. И милиционеры в качестве свидетелей выступили. Некоторые из них дежурили и наблюдали, а некоторые даже покупали что-то в это время. Так что все выступили в её защиту и поручились, что она не могла этого сделать. Ну, в общем, маму освободили, сказали, что она невиновна.

Мама рассказывала, когда объявляли решение суда, она стояла, прислонившись к какому-то косяку, и уже сказали, что она свободна, а она чувствует, что от косяка отойти не сможет, просто не сможет и всё. Никаким усилием воли не сможет оторвать себя от этого косяка. И к ней подошел отец и сказал: «Ну что же ты, судью поблагодари за правильный суд!»

И тогда она заплакала, только тогда. За всё время следствия, допросов, суда она не проронила ни одной слезинки, а тут вдруг заплакала. Видите, отец оказался прав, учёный судья разобрался.

И все, конечно, были очень рады, довольны, счастливы, а мама много-много раз рассказывала про этот суд. И – главное, про что – про этого вредного человека. И, рассказывая о нём, говорила: «Видите, как нельзя судить о человеке так вдруг, надо его понимать! Люди-то ведь неоднозначные, получается. И то, и другое, всё вместе в нём. А он, оказывается, был просто такой вот, очень стремился к порядку, к справедливости, был такой зануда придирчивый, но – хороший человек». И она ещё долго об этом всем рассказывала! И люди в это время тоже вспоминали подобные случаи.

А тётя Нюра вот такую историю вспомнила, рассмешила всех, про то, когда они были совсем молодые. Отцу тогда и двадцати не было, но он уже на шахте работал. Жили они вместе с дядей Сашей и с мамой. А на выходные приезжали домой, в деревню. И, вот, однажды приехали на какой-то праздник и решили погнать самогону. А самогон у нас всегда гнать запрещалось, и всегда все гнали. Но всё-таки старались гнать так, чтобы никто не видел и не слышал.

Поэтому они решили с дядей Сашей – а дядя Саша, конечно, был постарше папы лет на десять, а то и больше – и они засели в бане гнать этот самогон ночью. Ну и вдруг у них кончились дрова. А, оказывается, для самогона, чтобы гнать, нужны очень хорошие сухие дрова. А дров нет. Вот они и решили: пойдем, у кого-нибудь поскотину разберём.

Что такое поскотина я до сих пор толком и не знаю, но были такие из жердей загородки за деревней сделаны, куда каждый хозяин свой скот загонял летом, чтоб в деревне не мешались. Ну, они несколько жердей где-то выломали, много там было не нужно, ну и нагнали этого самогона и, видно, попробовали. А мой отец в то время вообще не пил, но может сколько-то и попробовал. И, в общем, заснули.

Проснулись поздно, пришли домой, а в доме переполох, все недоумевают: кто-то у них поскотину разобрал, и кто разобрал поскотину и зачем это нужно, да и не всю разобрали, а несколько жердей взяли! И уже вся деревня думает, да что это такое, кто это безобразничает? Озорничает, наверное, молодежь. Ведь это нужно! Разобрали у Кашко поскотину. А отец и дядя Саша говорят, мол, ну, что это вы так раскричались, починим мы эту поскотину. Без слов поехали в лес, вырубили несколько жердей и отремонтировали поскотину.

А женщины дивятся: «Подумать только! Не успели их даже попросить съездить за этими жердями, как они уж сами съездили и всё починили». Но в деревне всё равно переполох. Куда же делись эти жерди, жердей-то нигде нет…

Ну, в следующий раз они когда приехали снова в отпуск, признались, что хотели незадачливые самогонщики чужую поскотину разобрать, но по ошибке свою собственную разобрали.

– Ну и, – тёть Нюра так смеялась, когда это рассказывала, – когда они уехали, деревня ещё с неделю потешалась-развлекалась над тем, как их Бог наказал за то, что они решили за чужой счёт поживиться. И все смеялись, конечно, вспоминали, молодость же.

Конечно, прошло много лет, но вот эта история с вредным человеком как-то оказала влияние на моё будущее. Я уже никогда так категорично не судила о человеке с одного маха. Это мне помогало очень при работе в школе, когда ребята не так себя вели, мне всегда хотелось спросить: «Почему? А что случилось? Почему он так себя ведет?»

Так получилось, что мама своими бесконечными разговорами о своем вредном человеке повлияла на моё отношение к жизни, к людям.

Маму, конечно, восстановили на работе. Но отец категорически сказал: «Нет! Хватит!» Тем более, он уже был первоклассным шахтёром, прошел практически все шахтёрские специальности. Говорили, что он хайлом работать может лучше всех других, потому что он было молодым и сильным, сильнее других.

Я всегда думала, что «хайло» – это хвастун и трепач. Но бабушка никогда бы так не сказала про своего отца. Она всегда о нём вспоминала уважительно и с ноткой гордости: «Смотри, мол, человек сам себя сделал, с нуля». Так что, изучив вопрос, я обнаружила, что «хайло» – это сибирский сленг для слова «кайло», а на понятном для меня языке – это «кирка».

В общем, отец хорошо зарабатывал, поэтому он сказал маме: «Нет, работать не будешь. Будешь сидеть дома. А чтобы тебе было не скучно, купим корову». И действительно, купили корову на троих. Сложились семья тёти Нюры, наша и ещё одна семья с такой фамилией очень запоминающейся – Дериглазовы. У них было двое маленьких детей.

Кажется, жизнь вошла в свою колею. Мне было очень хорошо. Мама почти всегда дома. Даже огородик маленький на нашей горе она завела. Правда, он у неё не очень получался – рядом был лес, зверушки всякие прибегали и устраивали пир из её овощей. Все съедали. Единственное, что не ели – это мак и бобы. Бобы высокие росли, крупные, и мак хорошо цвел, а всё остальное – съедалось на корню ещё, так что не было у неё особого урожая. Но мама не расстраивалась – у неё была любимая корова, ей она и была занята.

К весне от нас ушли братка со своей семьей. Они построили себе квартиру, почти на тех же условиях, что и мои родители. То есть, шахта выписала лист со строительными материалами, и оплатила за строительство как за сверхурочные работы. Ну, мой отец и дядя помогли братке быстренько эту квартиру построить, и они ушли от нас.

Все были рады. Две тёти были рады, что у племянника своя квартира, своя семья, всё хорошо. А мама – вдвойне рада: опять наша квартира в её полном распоряжении. Мне немножко стало скучновато. Но ещё более скучно стало, когда вдруг дядя Саша снялся и увез тёть Нюру со всей семьей из города. Появились какие-то новые люди в их квартире, как отец сказал, интеллигенция, и они с нами не общались, да и детей у них не было. А в квартире бывшего управляющего тоже появилась семья бездетная. И я осталась на этом бугре совершенно одна.

Были дети Дериглазовы, но они были совсем маленькие. Мальчик был в зыбке, маленький совсем, а девчонке было два с половиной. Как-то Дериглазиха – мои мама с тетей Нюрой так звали их мать – предложила: «Пусть Валя побудет с моими детьми, пока я в магазин сбегаю». Ну и, мама говорит: «Пусть». Правда, через некоторое время мама пришла, считала меня пока недостаточно взрослой – шесть лет мне было только. И мы вместе дождались хозяйку.

Ну, а хозяйка поняла, что больше, наверное, не надо меня звать водиться с маленькими детьми. Но мама спросила: «Как тебе ребятишки-то?» Я говорю: «Мам, ну, мальчишка всё время спит. А девочка такая уже почти как наша Зина, но даже и не разговаривает как по-моему, молчит, странная девочка». Разговор был в присутствии отца, и мама уже, не ко мне обращаясь, а к отцу, говорит: «Да она же их травит маком! Я когда увидела, что она мак настаивает на молоке, чтобы потом в соску залить, я ей говорю: да что ты делаешь-то? Это же вредно! Травишь ребенка. А она говорит: нет, у нас в деревне все так делают, зато ребенок хорошо спит».

Потом мама ещё сказала, что у них и так могут дети ненормальными быть, ведь они близкие родственники, двоюродные брат и сестра. Из деревни они убежали, потому что им не разрешили пожениться. Да им и жениться незачем, у них фамилия одинаковая, потому что у них отцы – родные братья.

А у меня тогда в голове засело, что если близкие родственники – муж и жена, то дети могут рождаться неполноценные. А что значит неполноценные? Это не понятно было. Я этих детей встретила через несколько лет. Мне было лет четырнадцать, считай, девочка эта года на четыре была меня младше, значит, ей в это время лет десять было. В другом городе, в Белово, у своей подружки во дворе я увидела странных детей, мальчика и девочку, которые вели себя – хотя были уже взрослые дети, очень хорошо одетые – но как-то очень странно себя вели. Я спросила: «А это кто такие?» И она сказала: «Да это Дериглазовы».

Я сразу вспомнила фамилию. А она говорит: «Да они дурачки, девчонка еще что-то соображает, а мальчишка вообще ничего не соображает». И мне вспомнились мамины слова, что Дериглазиха их маком травила, да и когда муж с женой близкие родственники – то дети неполноценные. Так я и поняла, что это значит.

Как бы там ни было, из детей осталась я совсем одна. И с тоской смотрела на гору, где играли татарские дети. Их было много, целая стайка. Они шумели, бегали, что-то делали. А я на них смотрела. И мама, конечно, заметила. Она понимала, что мне тоскливо без друзей.

Вышло так, что мама хорошо знала татарских женщин. Потому что, когда мы купили корову, мама попросила, чтоб мы к их крайней стайке приделали еще одну. И они, конечно, согласились, это всем было удобно. И наша корова под присмотром, и им небольшая плата от нас. Обычно присматривали подростки или старики, а заправляли всем женщины. Так что мама женщин этих знала, ходила туда корову доить и перезнакомилась со всеми. Мама вообще такой разговорчивый, общительный человек была.

И вот однажды она одела меня в новое чистое платье, расчесала волосы – у меня такая копна была золотистых белокурых волос кудрявых – завязала бант, взяла ведра: одно с водой (для коровы, она всегда ей вымя обмывала), а второе у нее всегда был подойник, который никто больше не имел права иначе использовать.

И она повела меня к этим татарским баракам, оставила меня возле стайки, а сама пошла к женщинам во двор. Там много было женщин с детьми, некоторые держали на руках маленьких детей. Много было детей у них. Что-то она с ними поговорила и вернулась с девочкой лет четырнадцати-пятнадцати. Девочка меня взяла за руку и повела туда во двор, а я пошла за ней.

Вскоре к нам присоединилась та самая стайка ребятишек, мальчишек и девочек, за которыми я наблюдала из окна. И они меня повели в конец двора, туда, к крайним стайкам. И там, у крайней стайки, такая была оградка из жердей, и ребятишки фыр-фыр – посыпались через эту оградку туда вовнутрь, а девочка приподняла меня, и тоже туда. А там бегали маленькие ягнята.

Ребятишки принялись их ловить, поймали одного и приволокли его ко мне, и предлагают мне его погладить. Я протянула руку и стала гладить его лобик, шёрстку такую мягкую-мягкую. И вдруг какое-то опять такое тепло разлилось по всему телу, вот приблизительно такое же, как тогда у тёти Натальи, когда я кормила через пальчик молоком телёнка. И так мне стало хорошо-хорошо, и я засмеялась, и все дети засмеялись. А через некоторые время ребята отвели меня к маме. Уже не одна девочка, а уже всей толпой меня провожали.

Мама меня уже ждала. И мы пошли домой. Идти было так, метров пятьсот, может больше немножко или меньше, не знаю. Я бежала по тропинке, подпрыгивая то на одной ножке, то на другой, а мама шла за мной и смеялась, она была довольна, что всё так получилось, что я познакомилась с ребятами.

Утром я ещё спала, и вдруг мама подошла ко мне и говорит: «Вставай, засоня, к тебе твои новые друзья пришли!» Я соскочила как, а мама говорит: «Нет-нет! Выпей хотя бы стакан молока!» Она вышла к ребятам, пригласила их в дом, а они не согласились. Тогда она вынесла им конфет, а я уже оделась и выскочила. И они повели меня на гору играть.

Так я обрела новых друзей. Я была абсолютно счастлива. Утром или они за мной заходили, или я сама, когда видела, что они появились на горе, бежала туда. Мальчишек у нас было очень много. И девочки были разные, даже с грудными детьми на руках. Старшие дети говорили по-русски, но в основном говорили по-татарски. Но меня это не смущало. Во-первых, я очень быстро стала понимать несколько десятков слов и фраз, говорить, конечно, не говорила, но понимать уже понимала.

И мы играли. Разные игры были, обычные детские игры, незатейливые: догоняшки там всякие, салочки. В скакалки играли. Мальчишки в бабки какие-то. Какой-то чижик ещё был, чижик-пыжик, что-то такое. Били по одному краю – чижик летел в другую сторону, не помню. Мальчишки боролись, бегали в догонки. Ну, самые немудреные игры. Но, самое главное, я в них почти не играла. Не знаю, не умела или стеснялась, но я была совершенно довольна. У меня было полное ощущение, что я тоже во всем этом принимаю участие.

Но мама моя издалека наблюдала за тем, что происходит на горе, и как-то я услышала, когда засыпала, как мама отцу говорила, что я ничего не умею, очень робкая и всего боюсь. Ну, я очень удивилась. Умею я или не умею, это ладно, но робкая? Мне казалось, что я ничего не боюсь. И всё мне очень нравилось.

К татарским детям присоединились киргизские. Они приходили с другой стороны, из-за бугра. Там лесок был, и наша гора туда круто спускалась, на такой как бы луг. Я там никогда не была. А там был киргизский посёлок.

Отец рассказывал, что когда киргизов привезли, решили построить им дома. И предложили, что платят опять-таки как сверхурочные тем, кто владеет топором и может помочь побыстрее построиться. Лес, конечно, шахта выделила, и начали строить. Приехал десятник, распланировал как дома ставить, по русскому образцу, в улицу. И начали строить. А на следующий день пришли достраивать и увидели, что все их постройки разобраны, а в горе отрыта земля с трёх сторон, и туда заложены доски из разобранных домов. Что они там строили? Землянки – не землянки, но что-то такое непривычное. А наши посоветовались и решили: пусть строят как хотят. Обеспечили лесом. И вот там возник такой киргизский посёлок. А киргизов тогда много привезли в Сибирь, в Кузбасс. В Киргизии, они рассказывали, было голодно, и работы не было, а здесь работы было много, людей не хватало.

И киргизские дети приходили к нам на гору играть. Это были, в основном, мальчишки. Ну, играли с ребятами, все нормально. Как они понимали друг друга, я не знаю. Может, языки близкие, не знаю, как-то понимали. Но временами у них вспыхивали ссоры. Киргизские дети хватали меня под руки и тащили к своему лесу. Я только успевала ноги поднимать. До опушки добегут, меня отпустят, и начинают собирать камни, гальки и кидают в татарят. Те отвечают тем же. А я, освободившись от опеки, во все лопатки пускалась вниз под гору к своему дому. А на завтра – на завтра опять все вместе играли, как ни в чём не бывало.

Стали меня готовить в школу. Мама сделала мне сумку. Мне казалось, это была самая красивая сумка в мире. Из жёсткого холщового материала она сшила эту сумку, снаружи пришила карман, а карман этот изукрасила вот этими своими отрезками разных тканей. Такими лучиками они в разные стороны уходили, а посередине был кругляшок золотистый – солнышко.

Внутри сумка была с двумя перегородками, и длинный такой ремешок, вернее, не ремешок, а лямка. Она надевалась через плечо, точнее даже, через голову вот так вот, и висела на боку. Можно было её чуть-чуть повернуть назад, а можно было повернуть чуть-чуть вперед. Ну, в общем, сумка у меня была самой красивой в мире.

В первый день я в школу когда пришла, там бегали ребята-старшеклассники – что-то из одного класса в другой носили. И вдруг, когда бежали они и несли скелет – а мы, первоклассники, стояли в сторонке – они к нам как подбегут и давай трясти этот скелет перед нашими носами. Мы ринулись все прятаться за родителями.

Никакой линейки, ничего такого у нас не было. Просто учителя пришли и развели нас по классам. И меня действительно посадили за учительский стол. Стол был длинный, вот с одной стороны меня и посадили. И я как-то даже, ну, почувствовала себя что ли гордой, что вот я – сижу за учительским столом.

Учиться оказалось совсем легко. Всё казалось мне интересным, абсолютно. Всё быстро запоминалось. Ну, во-первых, буквы. Буквы я все знала, то есть, я их зрительно все знала. Это по той книжке страшной, где были негры повешенные. Я же её долго рассматривала. Делать мне было нечего, и все заголовки, где буквы были более крупные, и начало строчек с большими буквами – я все знала.

Я уже им всем даже названия какие-то дала, этим буквам. Только я не знала, что «а» – это «а», а «д» – это «д». А когда их озвучили, я очень-очень быстро всё выучила.

Ну а цифры я знала благодаря своему братке, который заставлял меня будить его по часам. Все знала цифры и названия, как они смотрятся и как они пишутся. И считать уже умела, потому что с мамой-то когда я эти талончики-купончики клеила, надо было десять по горизонтали наклеить, и десять по вертикали. И хотя талончик под талончиком клеили, но я без конца считала: «Раз, два, три, четыре», до десяти.

Теперешние дети идут в школу и уже читают, многое знают. А тогда были совсем другие дети. Многие никогда не видели ни одной детской книжки. Кроме сказок и песен они ничего не и слышали.

Мне нравилось в школе быть. Учительница очень хорошая была. А в школе тогда всего не хватало, наверное. Тетрадей у нас не было. Буквари нам давали только в школе на уроке. Домой не давали. Зато и заданий никаких не давали. И это тоже было хорошо, не трудно, не надо было ничего дома делать.

Тетрадей у нас тоже не было. Вместо них были грифельные доски, такие доски-тетради. Они даже перелистывались. Вернее, перелистать их было невозможно, а вот перекладывать – с одной стороны на другую – можно. Мы на них грифелями писали. Ещё мелки были – рисовали цветными мелками. И обязательно должны были носить тряпочки в портфеле, чтобы аккуратно стирать то, что написали на грифельной доске.

Еще мы должны были носить палочки. Я помню, с этими палочками тоже была история. Мама говорит отцу: «Ну, нарежь ты ей палочек». А он: «Ну, сегодня-завтра, сегодня-завтра». Мама тогда сама мне каких-то палочек наломала, связала их. И тогда уж отец подхватился, принес из леса хорошие красивые ветки и аккуратно нарезал такие блестящие красивые палочки. Я ими очень гордилась.

А учительница у нас была особая. Я не помню ее имя, помню только отчество. Она была Зиновьевна. Это было странно. Зина же была у меня сестренка, девочка, а я уже понимала, что отчество дается по отцу, а она – Зиновьевна, так как же звали ее отца? Выходит, Зиной звали. Интересно, почему это девичье имя было у её отца?

Сама она была худенькая и уже не молодая. Мне казалось, даже старая. И ходила она в каком-то таком свитере длинном, почти до колен. Очень добрая. Всё время нас называла «деточки, деточки». Никого никогда не ругала, всех гладила по голове, всех хвалила.

Нас тогда как оценивали? Удовлетворительно, неудовлетворительно, хорошо и очень хорошо. Ну, так вот наша учительница нас оценивала только на «хорошо» и на «очень хорошо». И всех хвалила. И нам всем хотелось, чтобы она в очередной раз погладила нас по голове и похвалила. В переменах она водила с нами хороводы и играла. То есть, играли мы, а она присматривала.

И когда мама спросила ее, как я себя веду – застенчивая ли, боюсь ли – она сказала, что нет, что я очень активная, общительная и совершенно нормальный ребенок.

Но самое главное – моя первая учительница научила меня задавать вопросы. Обычно я вопросы не задавала. Когда что-то такое я слышала, ну, например, что рождаются неполноценные дети, я думала – что такое неполноценный? И это слово крутилось-вертелось у меня в голове долго-долго, пока, может быть, через годы я не понимала, что такое неполноценные дети. Или ещё что-то такое там… например, я уже говорила –«отрёкся». Вот это «отрёкся» года три у меня в голове крутилось, пока я наконец не поняла.

И так всегда, когда слово непонятное, я это слово запоминаю и в процессе жизни как-то определяю для себя, иногда даже и совершенно неправильно, но определяю. А учительница та как раз и заставила меня иначе себя вести: спрашивать, если что-то непонятно. Для детей же это характерно, поэтому их и называют «почемучки»: почему это так, а почему эдак? А я никогда не спрашивала. До шести лет, пока не пошла в школу. А тут учительница всячески поощряла нас к тому, чтобы мы задавали вопросы. Поэтому если кто-нибудь из нас не мог ответить на уроке, она спрашивала:

– А ты вчера это слышала, когда я рассказывала? Ты не поняла?
– Не поняла.
– А почему не спросила?
– А как надо спрашивать?

И она учила нас, как надо задать вопрос. Надо сказать: «Я это не поняла» или «Объясните мне ещё раз это» или «А почему так называется?» и так далее. И когда она нас так поощряла за это, хвалила и даже ставила оценки хорошие, мы вдруг все начали задавать вопросы. Нам стало интересно задавать вопросы. Я думаю, самое большое, чему меня научила эта учительница – это именно думать и задавать вопросы.

Вот так я проучилась до конца второй четверти. Как я училась, какие оценки? Я не знаю, какие оценки мне ставили, наверное, хорошие. Но к концу года мои родители решили уехать тоже. Уехать туда, куда уехали дядя Саша с тёть Нюрой. А уехали они на шахты, которые расположены были рядом с моей родной деревней – Бабанаково. Ну, вот, родителям показалось, что без родственников скучно жить. А отец всегда ездил туда, где был дядя Саша. И хотя мы были родственники по женской линии, моя мама и тётя Нюра –родные сестры, но их мужья очень подружились и были друзьями до конца жизни.

Так что, мы уезжали, а для меня была одна беда – моя собака Томка. Оказалось, что чтобы её везти на поезде, нужно билет покупать, намордник, и справку иметь из какой-то службы собачьей. А никто не знал. И ничего этого не было у нас, поэтому Томку не пустили в вагон. И тогда я, прощаясь с ней, обняла ее и горько так расплакалась.

Нас провожал братка, и он сказал: «Не плачь, как только я поеду в отпуск, я привезу собаку, оформлю уже всё как надо». И мы уехали. Без собаки, без моей любимицы. Больше я её никогда не видела. Братка сказал, что она очень заскучала, постоянно тосковала, выла, и всё-таки убежала куда-то. Убежала. Говорят, будто бы её видели чуть ли не на станции, но отец сказал: «Конечно, такую собаку каждый рад приобрести». Так я потеряла одного из самых лучших своих друзей, любимицу свою, собаку Томку.

Вот мы уже снова в Бабанаково. Остановились у тети Нюры. Теть Нюра живет в «корзинках». Это такие дома. Ну, домики – на две квартиры. Там огромное озеро. Очень много лозняка и кустарника. Вот из этого лозняка и плели дома. Плели их в два ряда, засыпали для теплоты чем-то, скорее всего породой, и потом забивали глиной с двух сторон. Снаружи и изнутри штукатурили и белили. Вполне нормальные квартиры получались, теплые. Не люкс, конечно, но внутри – всё, что нужно для нормальной жизни: комната, кухня, сени, небольшая кладовая. Вот там мы и жили. Я была очень рада, потому что я снова была с братом Михаилом и моей любимой сестренкой Зиночкой.

Миша ходил в школу. Школа была типовая и очень далеко вверх. «Вверх» я потому говорю, что улица, на которой жила тетя, называлась Озерная – вдоль озера шла – а с противоположной стороны от озера был подъем, небольшой совершенно, но все-таки. И там, за железной дорогой, которая подходила к шахте, в поле, в чистом поле стояла новая школа-семилетка. Наверное, когда строили ее, то по плану предполагали, что за школой и вокруг – будут дома. Так потом и получилось, но только через несколько десятилетий. А пока школа стояла в поле.

Мама говорила: «Ну что, такой холод, январь! Куда она пойдет в школу, маленькая такая? Пускай дома сидит!» Но мне так хотелось в школу, так мне нравилось учиться и так я полюбила свою ту, первую школу… Что мы с Мишей – тайком от мамы – взяли мой документ школьный, и я с ним пошла в школу, к директору. Директор позвал учительницу. Зашла молодая красивая женщина, выслушала, сказала: «Идем!» И пошла впереди меня быстро, я еле-еле за ней успевала. Зашли в какой-то класс. Она прям здесь же, у входа, показала: «Вот, будешь сидеть здесь, третьей!» И показала на крайнюю парту последнего ряда. Там уже сидели мальчик и девочка. «Подвиньтесь!» – скомандовала учительница. И дети подвинулись, а я села сбоку, около девочки.

Ну, школа была как школа, типовая, новая. Все было новое: красивые парты, черные и блестящие, красивая черная блестящая доска, просторные классы. В классе было очень много детей, и шум стоял на уроке невообразимый. Учительница была где-то там впереди, около окна. Я ее и не видела, и не слышала. Когда шум становился совершенно нестерпимым, учительница била ладонью по столу, и ребята немного успокаивались, а через минуту стоял такой же галдеж. Тогда она колотила указкой по доске, шум снова стихал, а потом снова наваливался. Я, конечно, ничего не слышала из того, что говорила учительница, да и занята я была на этой последней парте совсем другим.

Троим, наверное, можно было бы сидеть за одной партой, но мальчишка четко провел линию посередине скамейки и занял свою половину. Больше того, подвинулся к самому ее краю, чтоб девочка ни на сантиметр на его сторону не могла передвинуться. Ну, и она жалась ко мне, а мне уже совершенно негде было сидеть. Я кое-как держалась на самом краешке. Ни о какой учебе и речи быть не могло. Весь урок, да и все уроки вообще сводились к тому, что мы боролись за это жизненное пространство. Вернее, не боролись, а теснились, я почти падала и только ждала перемены, чтоб можно было встать и походить. Но я уже чувствовала, что долго не выдержу, скоро скажу – нет, больше я не пойду в школу, так же как в свое время отказалась от садика. Наверное, так бы и случилось. Но нам очень скоро дали квартиру. Мама с тетей Нюрой быстро привели ее в порядок, побелили, отмыли полы, окна – и мы быстренько переехали. И тут отец с радостью сообщает, что прямо через дорогу живет его лучший друг детства, а брат этого друга работает учителем первых классов в школе совсем рядом – от нас буквально домов через пять. Нужно на горку подняться, и на самой горке – школа.

И вот я уже в этой школе. Не знаю, кто меня отводил туда, может, и сама я пошла, этого я не помню. Помню только, сижу за столом, а в этой школе парт нет – столы такие. И вот я за столом, а с противоположной стороны сидит учитель, а вокруг нас облепилось много-много ребятишек. Учитель мне задает какие-то вопросы, а я отвечаю. Он заставляет меня читать, заставляет меня считать. Я что-то читаю, считаю, и через некоторое время он мне говорит: «Хорошо, будешь учиться во вторую смену и на втором этаже». Оказывается, в школе было два первых класса. Один класс учился на первом этаже, а второй – на втором. Один – в первую смену, другой – во вторую. Вторая смена начиналась в двенадцать часов дня. Ученики посильнее, как я поняла, учились на втором этаже, послабее – на первом.

И вот я уже на втором этаже. Большой-большой класс, очень большой. Много столов, но они занимают все равно только полкласса. За каждым столом может сидеть два ученика, но в основном, все сидят по одному, потому что детей совсем немного, ну, наверное, человек двадцать, или может даже и меньше. Очень много стульев вдоль стен. Учитель взял один стул, поставил перед столом пустым, где я должна сидеть, и говорит: «Садись». Я села. Он говорит: «Нет, встань». Я встала. Принес другой стул – а стулья тяжелые, массивные, деревянные – поставил, я села. И он говорит: «Вот этот как раз. Будешь сидеть за этим стулом, запомни его номер». Это уже потом, когда я сама стала взрослой и занималась вопросами педагогики, я поняла, что так подбирают стулья по росту для детей. Раньше такого со мной не бывало.

А занятия очень интересные были, но совсем не так как в Осинниках у Зиновьевны, но и уж, конечно, не так, как в этой первой школе, в которую я ходила всего несколько дней.

Никаких уроков здесь практически не было. Мы сидели за этими столами, занимались, считали, выполняли самостоятельную работу, и какая-то была полная свобода. То есть, во время самостоятельной работы ученик мог встать, подойти к другому ученику, что-то у него спросить или взять и сесть за парту. Самое главное, чтобы только он не громко это делал, а тихонечко. Никто не должен был спрашивать у учителя, можно ли выйти во время урока. Он мог без разрешения выйти, но обязан был посмотреть, все ли дети в классе. Если кто-то уже вышел, ученик должен подождать того, который вышел, и когда он заходил в класс, ученик имел право выйти. То есть, практически ничего нам не запрещалось, и как бы все разрешалось.

Наверное, чтобы ребята, не уставали, во время занятий учитель вдруг говорил: «Встали в круг». Все поднимались и шли во вторую половину класса, пустую, и становились в круг. Там мы ходили на цыпочках, на пяточках, согнувшись, махали руками, вздыхали, дышали специальным таким образом, а потом снова садились за свои столы и продолжали заниматься. Была одна большая перемена, а других перемен не было – уроков-то не было. А вот большая перемена была. Преподаватель звонил в звонок. И мы бежали, как правило, все на улицу. Летом – раздетые, зимой одевались. Пальто кто надевал, а кто нет. И мы бегали там, играли в снежки, в салочки, пока не зазвенит звонок.

А перемена действительно большая была. Мы успевали набегаться, успевали съесть свои завтраки, кто что принес. Как правило, приносили хлеб и что-нибудь из овощей. Ну там морковку, репу, брюкву, осенью – так огурцы. Но, самое главное, именно в большую перемену появлялась перед школой женщина, у которой на груди висел деревянный ящик. Он держался большим ремнем у нее на шее. И в этом ящике были петушки, такие леденцы. Стоил один леденец десять копеек. Мы сразу, конечно, как говорится, отоваривались.

Учитель нам пытался объяснять, что этого делать нельзя, что петушки эти делаются в антисанитарных условиях, говорит, у торговки руки, там, грязные, то, другое, третье. Но это никого не останавливало. Все, кто мог, покупали эти петушки. Ну, может, некоторые девочки правда слушали учителя, но мальчишки – нет. Да и не у всех же было по десять копеек, не всем давали. Поэтому мальчишки обычно даже один петушок двое-трое сосали. Один пососет, потом другой. А когда уж он немножко истончится один голову отгрызет, другой – хвост, а третьему достанется палочка с остатками леденца. Так что ни о какой там гигиене и прочей антисанитарии разговоров даже не было.

И вот в классе у всех изо рта торчат эти палочки. Правда, обычно все-таки сосали петушки когда была самостоятельная работа. А так прятали их в стол. Самое главное, смешно, когда, значит, была самостоятельная работа, все сидят с петушками и ладошкой рот прикрывают, чтоб учитель не видел. Но учитель, хотя нам и объяснял, что делать можно, а чего нельзя, убеждал нас всячески, но никак не наказывал. Петушки он эти не отнимал, никого из нас за них не ругал. Да и вообще он никого и ни за что никого не ругал, и уж тем более никогда ни на кого не кричал.

Мы все делали в классе, все уроки. То есть, читали, считали, писали. Книг, учебников нам домой не давали. Их учитель раздавал в классе. Вернее, раздавал не сам, а ребята. И каждый считал своей честью, радовался, когда учитель поручал им: «Раздай тетради» или «Раздай учебники».

В классе у нас было все: и чернильницы-непроливашки, и ручки, и тетради, и учебники. Во второй половине дня, после большой перемены, мы выполняли самостоятельные работы. Когда все доделаешь, несешь учителю свою тетрадь, учитель проверяет, ставит какую-то заковычку и говорит: «Все, можете идти домой». И ты можешь идти домой, хотя уроки как бы еще и не закончились. Ну а если ты не сделал или сделал неправильно – тебе предложат еще сесть, подумать. И ты садишься и снова делаешь, переделываешь свои задания.

Особое внимание учитель уделял счету. Наверное, он правильно делал, потому что все ученики после начальной школы тогда шли в ремесленные училища. Учил он нас считать по-разному: как лучше складывать и как быстрее, каким способом и так далее. И хитрые всякие задачки придумывал – считалки, загадки, хитрые вопросы. Ну, типа: «что тяжелее: пуд гвоздей или пуд пера гусиного?” И мы с удовольствием решали эти задачки. Оценки он нам не ставил никогда, ни за письменные работы, ни за устные. И нас даже не хвалил особенно, но и никогда не ругал, не наказывал.

Еще большое внимание уделялось чтению. Читали мы и вслух, и хором. И потом уже: не в первом классе, а позднее, во втором-третьем, большое, очень большое внимание уделял учитель чтению про себя. Я до сих пор помню, как он все говорил: «Губы, губы!» Чтобы мы читали и не шевелили губами. Но, главное, не просто просматривали текст. Он обязательно проверял, запоминаешь ли ты и понимаешь ли ты, что там написано.

Вот так, получается. Чтение, счет, внимание, сообразительность. А вот как-то на письмо не очень он внимание обращал. Я даже и не помню, писали мы или не писали. Мне кажется, мы вообще мало занимались русским языком. То есть, русским языком в плане письма.

Вот такой своеобразный был у нас учитель. И для него главное было, и он это сумел нам внушить: что самое главное – не оценка. Про это он не говорил, мы это как-то сами усвоили. Самое главное – знание. И когда какой-нибудь ребенок, мальчик там или девочка, быстрее всех соображал, как решить ту или иную задачку, как правильно ответить на ту или иную загадку, то восторги были у всех, и у учителя, и у нас. И каждому хотелось тоже скорее сообразить, скорее догадаться, скорее решить эту загадку или задачку.

Как я говорила, ничего нам в школе не запрещалось, и никак учитель нас не наказывал, казалось бы. Однако, наказание все-таки было, и очень серьезное – спустить на первый этаж. И все этого наказания боялись. Если ты часто пропускаешь занятия или опаздываешь на уроки, или плохо работаешь в классе, то учитель как бы огорчался и говорил: «Что же делать? Ну, наверное, нам придется с тобой расстаться. Наверное, тебе придется спуститься на этаж ниже». И это очень влияло на учеников. Ученики сразу торопились исправить свое положение.

За все три года был у нас только один ученик, которого постоянно то спускали вниз, то он снова поднимался наверх. Я даже единственно его и фамилию запомнила, и внешне тоже его запомнила. Звали его Федя Нечаев. Это был крупный мальчик, вероятно, способный, потому что с первого этажа его поднимали на второй. Когда он поднимался с первого этажа, он приходил и занимал любой стол, который ему понравится. И если там был какой-нибудь ученик, он, не считаясь с ним, говорил: «Я буду здесь сидеть». И ученики ему спокойно, или неспокойно, я уж не знаю – уступали. Просто переходили на другой стол. Благо, столов было много свободных. Я еще почему его запомнила. Не только потому, что его туда назад спускали-поднимали. Он говорил как-то в нос немножко.

А школа наша стояла на улице Озерной. Она была бесконечна – эта улица. Тут уже, где мы жили, озера не было, но все равно улица так и продолжала называться Озерной. Она была одна, и все тянулась-тянулась. А школа как бы делила эту улицу на одну сторону – и на другую. Дети в основном по ту сторону жили, не там, где наш дом стоял. А с моей стороны было всего несколько человек, среди них и Федя Нечаев.

И вот Федя, когда учился наверху, он имел привычку заходить за мной в школу. И вот, если я, к примеру, никак не пообедаю перед школой или как-то медленно собираюсь, то отец – если был не на смене – в нос так, специально, как Федя, и говорит: «Ты чего там медлишь? Федька-то твой уже вот-вот зайдет». И хотя говорил он это весьма иронически, я сразу начинала быстрее шевелиться, скорее одеваться, собираться, садиться за стол, обедать или завтракать, смотря по времени.

И правда, Федя тут как тут. Заходил и становился у притолоки, подпирая ее плечом. Сколько мама ни пыталась его усадить на стул, вернее, на табуретку, стульев у нас не было, но он ни в какую не соглашался. Так и стоял, пока я не поем и не пойду с ним вместе в школу. Мне так не нравилось, что он за мной заходил. Мне так не хотелось этого. Но сказать ему об этом я не могла.

Ну, вот так мы и учились. Значит, это был единственное наказание. Наверное, правильно, что школы были такие, два класса: посильнее и послабее.

Позднее уже много об этом спорили, считали, что если ученики делятся, то никогда слабый ученик не подтянется, не станет лучше. А так он мол тянется за сильным. Но я знаю, что были и другие мнения. Не знаю, по крайней мере, вот я до третьего класса училась в такой школе. Первый класс, который делился на два, и где работал один и тот же учитель.

И то, что он не задавал задания нам на дом – это тоже было правильно. Ведь какие задания: читать и писать. Семьи были большие, условия домашние были не очень, в лучшем случае, двухкомнатная квартира. А если там пятеро-шестеро ребятишек, то где ему там выполнять задание? Где там держать эту непроливашку, эту тетрадь? Господи Боже мой! Да и портфелей никаких не было, все с сумками ходили, многие с мешочками простыми.

Далее, ну, на класс были буквари и другие учебники. Младшие братья и сестры из этого учебника быстро бы сделали… от учебника через месяц уже бы ничего не осталось. Учебники были бы или затеряны, или порваны, или грязные. А так, мы каждый день получали хорошие чистые учебники, учитель нас постоянно предупреждал о том, что мы должны беречь их. Да и зачем малышам какое-то задание давать? Правильно он делал, что всему старался обучить нас в классе.

Вот эта вот свобода в школе, постоянная и упорная сознательность, стремление сделать учеников всех равными, то есть, учить и слабых, и сильных, никого ни в коем случае ничем не обидеть, не оскорбить – все это делало учебу легкой. По крайней мере, так мне казалось. Мне казалось, что учиться мне было легко, и это действительно так. Было очень интересно и весело. И я с большим удовольствием вспоминаю два с половиной года, проведенные на горке в этой двухэтажной школе. И единственного преподавателя в нашей начальной школе я, конечно, запомнила. И имя его, и отчество, и фамилию: Николай Иванович Рудик.

Вот так началась наша новая жизнь на новом месте в новом доме. Все были очень рады, особенно я откровенно радовалась. Все мне нравилось: новая школа, наш учитель, дом. И школа была рядом, минуть десять ходьбы всего. Ну и, конечно, что я училась во вторую смену – с двенадцати часов. А то в Осинниках что же? Меня, шестилетнюю девочку, будили ни свет ни заря, чтобы идти в школу далеко-далеко. Хотелось так еще поспать…

А здесь я вставала, когда хотела. Мама была рядом всегда. Мама отправляла меня в школу, мама меня встречала. Ну, всё было очень хорошо для меня. Мама тоже была рада, ей нравилась квартира, большие просторные комнаты, большая хорошая плита с духовкой. А главное – окна большие. Она любила, чтоб окна были большие, и в комнате много света. И окна к тому же выходили в огород, а не в улицу. За огородом были луга, за лугами – собра, а за соброй – речка. То есть, перед нашими окнами никаких построек уже не было. Ну и то, что был огород, нас тоже очень радовало.

Перед домом, метрах в ста, были построены сарайчики такие двухэтажные. Мама им очень обрадовалась. Туда хозяева могли какие-то вещи выносить там, или живность завести. Мама надеялась, что и у нас обязательно со временем будет корова. Правда, существовала проблема, как и везде – с водой.

Водокачка была далеко. Водокачкой называли такую будку, где сидела женщина и за талончики отпускала воду. Но от нас это было очень далеко. Поэтому, нам воду подвозил водовоз подвозил – в бочке. За такую платить приходилось побольше. А главная проблема была в том, что надо было не прозевать водовоза. Утром и вечером он приезжал. В это время обязательно нужно было быть дома и набрать воды.

И воды ведь всегда надо много. А столько, сколько привозили, сколько набирали в водовозе – этого было маловато. Ну и люди выходили из положения. Недалеко от нас совсем, через дом, протекал небольшой ручеек шахтовой воды, которую качали из шахт. Эту воду обычно брали, говоря современным языком, для технических нужд. Помыть полы, обувь там.

А огород у нас был такой большой! Переходил в заливные луга. Почему заливными мы их называли? Река Бачат зимой разливалась и заливала не только луга, собру, но и половину нашего огорода. Поэтому летом мы вырыли там колодец метра на полтора, где всегда держалась вода, и для мамы хватало этой воды, чтобы поливать огород, главное – огурцы.

А на углу дома стояла бочка, в которую с крыши дождевая вода стекала. И вообще, когда шел дождь, то старались всю свободную посуду поставить под крышу, чтоб набрать этой дождевой воды. Ей потом хорошо было белье стирать или голову помыть. Почему-то это считалось очень хорошо, не знаю.

А зимой постоянно на плите стояло ведро. Это же Сибирь – печка топилась почти круглые сутки. Почему, собственно, почти? Всегда топилась печка. Ночью засыпали уголь, и его, ну, не тормошили, чтоб он поскорей горел, а оставляли просто – и он так вот лежал огненным пластом до утра, припорошенный чуть-чуть пеплом. А утром уже разбивали, добавляли другой уголь, и он загорался сильнее. Поэтому печка всегда была горячей, плита горячей. И на плите, вот, стояло ведро цинковое, куда приносили и засыпали снег, в это ведро. Так что всегда была теплая вода, чтобы помыть посуду.

В общем, люди выходили из положения как-то. Особых как бы и сложностей не было. Ну, то есть, были. Просто они у всех были. И мы их так же преодолевали, как и все остальные.

Отец тоже был очень доволен. Он был рад, что его так сразу хорошо оценили на работе и дали квартиру – просто небывалый случай. Значит, его признавали высококвалифицированным специалистом. И, как всегда, он продолжал учиться, самосовершенствоваться, хотя к этому времени он уже по всем шахтерским профессиям стал специалистом. Но его как-то отмечать стали, повышать. Назначили кем-то: кажется, бригадиром, и для этого даже освободили на месяц от работы. Теперь он уже не вечерами учился, а уезжал на целый месяц в командировку.

Потом приехал, и вот как-то вечером ему зачем-то понадобилось сходить к соседу – посоветоваться. Перед нами, через сарайчик, стоял дом – такой же как наш. И жил там какой-то то ли стахановец, то ли ударник. И вот папе хотелось с ним посоветоваться о чем-то. Помню, как они с мамой обсуждали, удобно ли или неудобно пойти и поговорить.

Папе, видно, очень хотелось: сосед – человек опытный, знающий, а мой отец – начинающий только, молодой руководитель, еще совсем небольшой, но уже руководитель. Потому решился он все-таки пойти за советом и почему-то взял меня с собой, не знаю почему. То ли мамы не было в это время дома, то ли для храбрости.

Пришли к соседу, он хорошо принял отца. Они сели, стали разговаривать. Мне поставили стул – я села на него. Стул, значит… У нас дома были табуретки, а у табуреток внизу там такая перекладина, ногами не поболтаешь. А тут – стул, никакой перекладины. И я сидела – мне, конечно, был неинтересен этот разговор, который они вели – и болтала ногами. То одну ногу заброшу под стул, то другую, то обе вместе, то обе вместе подниму. Вот и все мое занятие было от скуки.

Вероятно, этот хозяин дома – то ли стахановец, то ли ударник – он увидел, что мне скучно, а, может, ему надоело смотреть как я болтаю ногами. Только он сказал: «Деточка, пройди в комнату, там книжка, посмотри». Ну, я быстренько сползла со стула и прошла в следующую комнату. И когда я подошла к столу… трудно вам представить мое состояние. Как говорится, у меня «в зобу дыхание сперло». Я с удивлением, и с необыкновенным восторгом глядела на эту книжку огромную.

Мне кажется, она занимала четверть стола. В таком коричневато-желтом, как бы золотом, переплете тисненом, а на обложке – мужик какой-то лежит, и волосы у него все привязаны к колышкам, а колышки прибиты в землю, и рядом кто-то мельтешится, какие-то маленькие человечки. Боже мой! Как я долго рассматривала эту обложку, очень долго.

Наконец, я развернула книжку. Развернула: страницы толстые, бумага такая красивая, вощеная, а буквы – сантиметр каждая буква. И первая буква в начале страницы – такая красивая, так красиво нарисована. Я каждую букву рассматривала. Но главное, иллюстрации. Картины настоящие!

Разворот: на одной стороне написано, на другой стороне – картинка. Ах! Листала я листала, перелистала до конца, вернулась к началу, и мне так захотелось ее читать. И я начала читать. Ну, как я читала, я только что закончила первый класс. И читала, конечно, как все первачки. Не то что сейчас – дети идут в школу и уже читать умеют. Нет. Мы когда в школу пришли, ничего не знали, не читали. Потому я читала там медленно, разумеется, и прочла совсем немного, и вдруг заходят мой отец и этот человек, хозяин квартиры.

И я повернулась и смотрю на них. И, видно, как-то так я смотрела, что этот хозяин все понял и говорит: «Книжка понравилась?». Я не просто головой кивнула, я как лошадь замотала ей – до бесконечности. Папа потом много раз маме показывал, как я головой мотаю в знак того, что мне книжка понравилась. Они засмеялись, и этот дядька сказал: «Ну что ж, возьми, дома дочитаешь. Только я прошу – на кухонном столе не читать. Только в комнате. И перед тем, как станешь читать, вымой руки. И никому больше читать не давай. Я даю книжку только тебе. А вот тебе – закладка», – и подал мне какую-то цветную картонку. «Страницы не загибай, а там, где ты кончила, положишь эту закладку, а потом осторожно откроешь», – и он показал, как по закладке мне можно найти нужную страницу.

Я, ног под собой от радости не чуяла, когда домой шли. Пришли и, я в комнате на чистую скатерть положила эту книжку. Боже мой, сколько раз я ее прочла! Бесконечно. Я ее сначала читала и с конца, и около каждой иллюстрации, и читала вслух, и читала про себя, и читала маме, и читала всем, кто приходил: подружке, родственникам, братьям, сестрам. Я знала ее почти наизусть. Когда читала другим, читала так, чтобы они поняли – насколько же это интересно. То есть, читала я с чувством, с подъемом таким! Ну, чтобы понятно было.

Эта книжка научила меня читать. Научила меня читать и любить книгу, научила читать выразительно. Наверное, этот человек, который дал мне почитать эту книгу, не осознал до конца – как много он для меня сделал. Книга эта не просто научила меня хорошо читать, а превратила меня в читателя на всю оставшуюся жизнь, то есть, до конца и до сих пор. И я даже помню фамилию этого человека, наверное, поэтому и запомнила. Силаев была его фамилия.

Когда я отдала эту книжку, не помню. Но держала я ее у себя очень долго. А когда я во второй класс пошла, то уже брала книжки у учителя.